К вечеру пришел в Имоченицу. Председатель сельсовета сразу же попался мне на улице, но я его тогда не спросил, потому что знал, куда идти, как до тока добраться.

Наверное, странно было видеть председателю: идет парень по деревне, по ровной улице, а будто в горку, сапоги резиновые волочит, большие сапожные проушины колыхаются на ходу, шею выпростал из ватника, ремешок ружейный стиснул в кулаке, лицом страдальчески хмур.

«Только б дойти».

Сорок два километра до Имоченицы. До тока еще четыре.

Дошел.

Костер получился жидкий: во тьме как сыщешь дров? И шуметь нельзя.

В ночь ударил мороз. В три часа я уже крался вдоль гривы.

Был скрючен холодом, несчастен, шатался, руки норовил поглубже погрузить в рукава.

Ночной ледок треснул под сапогом. Сразу шумнул крыльями по ветвям глухарь. Слетел. Всё этим и кончилось. Только сны на меня наплывали и — толк в спину... Холод. И глухарки лопотали. Хоркал вальдшнеп. Тетерева гомонили кругом, невесть где. Журавли... Я бродил по гриве и уже позабыл, для чего.

Потом ударило солнце, и я немного поспал. Суп гороховый не распечатал: не время. С полдня опять пустился слушать токовище. До сумерек ждал прилета. Ни один глухарь не повестил о себе шумом посадки. Бросовый ток. Распугали. Еще одну зо́рю терять? Но ведь завтра третье мая. Четвертого мне на работу. Я быстро, зло зашагал в Имоченицу — председателя искать. Он-то знает тока: охотник. Только скажет ли? «Другого выхода нет, — говорил я себе, — другого выхода нет».

Вот тогда и сказал председатель про лепягу.

...Я прошел все пятнадцать километров лежневкой. Потом колеей. Тут ходили машины. На скатах цепи. В-в-вз-вз. В предельном усилии зудели моторы. Но у меня-то ведь нету цепей. Да что там машины. Я думал о Гале. О моей любимой девушке. Нет. О жене. Очень рано я женился. Ну и что же? Я думал, что не могу вернуться без глухаря.

Колеи были пропаханы в метр глубиной. Хлябь по колено. Что такое лепяга? Ничего. Всё равно я его убью.

Так шел и скрипел зубами. Ночной человек. Подвижник. Не снег, так хлябь. Это еще труднее.

Но сколько там ни скрипи зубами, ведь уже упал два раза. Невмоготу такая охота. Свернул на левую руку возле первой воды. Может, это не лепяга? Вода была густой черноты, чернее, чем ночью. Маслянисто мерцала. Как раз и просека открылась. Просвет.

Свернул.

Болотом почавкал, и сразу вжикнул под ногой снег. Чешуйчатая, крупного зерна снежная горбушка. Будто и не было никаких фиалок. И солнца вчерашнего, первомайского, тут, знать, не знали.

Сел на валежину, подумал о ветчинной колбасе, но вяло. Не стал мешок развязывать. «...Двести-то шагов есть от повертки? А... Хватит». Пошла, двинулась снежная горбушка вправо, и просека всколыхнулась, а сосны, а сосны — в кружок... Сон тюкнул в спину. И всё.

Вдруг — холод. Не медленный озноб. Ноги еще не успели остыть. Руки не нужно спасать в рукавах. Морозом стукнуло, и кожу на затылке свело. И позвоночник приморозило. Не понять, что случилось. Сна ни в одном глазу. Страшно.

Слух сработал не сразу: кррах-пррум-хррыщ. Кто-то идет и хозяйски ломает лес, лед, тишь, тьму. Кто-то большой. Кто? Где я? Почему тут зима? Ведь весна. Первое мая.