Я подошла к Матвею, присела на корточки рядом с ним.

— Покажи.

Он протянул руку. Порез был глубоким, но небольшим. В неопасном месте. Я взяла его ладонь в свою и несколько раз резко согнула. Матвей молчал.

— Сухожилие не задето, — объяснила я. — Все нормально. У тебя есть платок или бинт? Перетяну и не двигай пока рукой.

— Больно, — сказал Матвей. — Очень больно. А платка нет.

Платок был у меня. И бинт. Я оторвала немного бинта и крепко прижала к ране. Подождала, пока на нем перестанут появляться свежие капли крови, и тогда уже перебинтовала. А лоскуток с кровью Матвея спрятала в карман.

— Теперь легче?

— Что это было? — сквозь зубы спросил Матвей.

— А что ты чувствуешь? Жар? Холод? Жжение?

— Просто боль. Как будто меня укололи. Глубоко.

Неужели яд? Неужели есть яды, которые могут храниться так долго? Но тогда… тогда мы оба смертники, потому что все продукты порезаны этим ножом. Да нет, ерунда, любой яд уже смылся бы кислотой зелени и жиром из маслянистых сыров. Да и вкуса яда не было. Тогда что?

Я смотрела на Матвея. А какая, в конце концов, мне разница, что это? Нож охотника порезал охотника. Что я знаю об оружии охотников? Ничего, кроме того, что они им убивают. Если мне не хочется немедленно отсасывать яд из раны или промывать ее спиртом или искать кору ивы — значит, смерть Матвею не грозит. Что я так ношусь с ним, в конце-то концов!

Я завернула нож в пакет, бросила в рюкзак.

— Кристина, что происходит?

— Ничего. Ты порезался, я тебе перевязала рану. Скоро заживет.

— А почему так больно, если это просто порез?

— Глубокие порезы всегда болят сильнее, — ответила я и посмотрела на него в упор. — Ты же все равно мне не веришь. Не поверил ни единому слову.

— Теперь я готов поверить.

Я посмотрела на него в упор.

— Зато я не готова ничего доказывать.