Глава восьмая: Белая птица, алая птица

Царевна чувствовала, что разваливается. Погибает, исчезает, как этот снег вокруг – искалеченный сотнями конских копыт, полусъеденный грязной, недоброй весной…

Это всё было слишком. Она не была ни сильной, ни храброй. Её не учили держать удар. Никто и никогда не говорил ей, что в жизни может быть трудно. Всё это было так нечестно, так страшно нечестно, что раньше Царевна пришла бы от этого в бешенство, но сейчас у неё не было сил.

Война, походы, палатки… То, что было для других привычным делом, казалось ей пыткой. Книги учили, что человек способен привыкнуть к чему угодно, но ужас, который она испытала в самом начале, никуда не делся – просто стал каким-то тупым. Больнее всего было то, что не получалось плакать. Раньше она ревела над чем попало, слёзы облегчали гнев и были орудием, чтобы добиться своего, но именно тогда, когда они стали по-настоящему нужны, они иссякли.

Ей ещё никогда не было так тяжело.

Царевна старалась держаться ради Гвидо, потому что чувствовала: ему не легче. Ей хотелось, чтобы он защитил её, спрятал, спас, но в какой-то момент она поняла: он не может. Она всё так же любила его – может, даже больше, чем раньше. Она сама выбрала его и свою судьбу, вот только от этой мысли почему-то становилось только больнее. Она сама была виновата. Только она одна и больше никто.

Царевна не знала, как дотянула до весны. Её приход всё равно ничего не изменил – только снег превратился в грязь.

Она чувствовала себя выпитой. Последние силы, которые у неё ещё остались, со вчерашнего дня уходили на то, чтобы не думать – нет, нет, не думать, не думать!.. – о папе. Царевна как-то догадалась: если она позволит себе осознать, что случилось, это будет последним, что она сделает в своей жизни. Сильванский царь погиб в бою. Гвидо пытался уберечь возлюбленную от страшных вестей, но не услышать того, о чём говорила вся армия, мог бы только глухой или мёртвый.

Она убила своего отца.

Когда Царевна узнала, она впала в оцепенение. Закрылась внутри себя, лишь бы не признавать, не понимать, не соглашаться – но сделанное было сделано. Она не просто предала свою страну – если честно, на страну ей было плевать, Царевна видела Сильвану только из окна и не чувствовала с ней связи. Но она убила своего папу. Единственного человека на свете, которого любила до Гвидо. Единственного человека на свете, которого любила всегда.

Она не могла об этом думать. Это было слишком страшно. Слишком, слишком, слишком.

Когда над сильванскими холмами встал день самой главной битвы, Царевне было уже всё равно. Она давно перестала толком спать, запутавшись в обрывках бессвязных видений, и наутро никогда не была уверена, что действительно проснулась. Сегодня было ещё хуже: им с Гвидо пришлось полночи строить мост. От Царевны требовалось всего лишь быть рядом, но к концу она устала так, словно сама рубила и таскала брёвна. Мир был тёмным и таким холодным. Красивая алая накидка на пушистом меху, подарок её величества Регины, не спасала – Царевну немилосердно трясло. Само её тело не выдерживало. Пока оттийская армия переходила на тот берег, у них двоих осталась пара часов на отдых, но Царевна не сомкнула глаз до утра. Ночь тянулась, как пытка.