Пояснение к шкале. Есть мнение, что расы и нации различаются уровнем соответствия образу развитого человека. Из этого следует, что одни люди высокоразвитые, а другие недалеко ушли от низших животных. Подвиньте ползунки в соответствии с тем, насколько развитыми считаете перечисленные группы.

Немыслимо отрицать «полное» развитие любой группы. При этом в исследовании Ктейли американцы (в этой выборке преимущественно белые) сочли арабов развитыми на 75%, а мексиканских иммигрантов на 80%[125]. Те, кто отметил арабов как менее развитых, в основном поддерживали антимусульманскую иммиграционную политику и пытки мусульманских заключенных. В 2016 году на первичных выборах в Республиканскую партию те, кто счел недоразвитыми мексиканских иммигрантов, одобряли такие заявления кандидата Дональда Трампа, как «К нам отовсюду едут убийцы и насильники».

Дегуманизация давит эмпатию на корню. Представьте, что можно было бы в реальном времени наблюдать за мозгом человека, пока на его глазах кого-то бьют током. За долю секунды мы бы определили, принадлежат ли эти двое к одной группе. Если да, у наблюдателя зажгутся «зеркальные» нейроны, а если нет, «зеркальная» реакция будет слабой или вовсе не появится[126].

Конфликт усугубляет ситуацию. Спортивная борьба, этнические столкновения и прочее обращают эмпатию в ее противоположность. Мина Чикара изучает злорадство — удовольствие от чужих страданий[127]. Она обнаружила, что у фанатов «Ред сокс» и «Янкиз» активируются участки мозга, связанные с вознаграждением, когда соперническая команда проигрывает, и что люди улыбаются при мысли о несчастьях, постигших несимпатичных им посторонних.

Результаты подразумевают, что мы невольно эмпатизируем своим и не заботимся о чужих, то есть обречены на некоторую предвзятость. Но тогда для экстремистов вроде Тони эмпатия была бы недосягаемой.

В двадцать лет он бы с этим согласился. Курс его жизни определяла ненависть. Его приглашали на шоу Монтеля Уильямса как воплощение белого шовинизма. Тони предполагал, что через десять лет будет мертв или в тюрьме. Но трое встреченных им в течение нескольких лет людей изменили прогноз. Первые двое — его дети. В двадцать три года у Тони родилась дочь, в двадцать четыре — сын. Порядка в его жизни не было. Канадский Совет по правам человека возбудил дело в отношении «Сети освобождения», и Тони вызвали в суд. Все утро он провел с адвокатами, а в обед бежал за шесть кварталов, чтобы увидеть рождение сына. Вскоре последовал скандальный разрыв с подругой, и Тони остался отцом-одиночкой с двумя детьми.

Идти по стопам своего отца он не хотел. «Я решил, что буду таким отцом, какого сам хотел бы иметь». Тони окружил детей заботой, и взамен они дали ему то тепло, которого ему всю жизнь не хватало. «Любить ребенка можно не боясь. Он от тебя не отвернется, не будет тебя стыдиться или высмеивать». В одиночку воспитывая двоих детей, Тони предстал в новом свете. «Меня осыпали восторгами. Это несправедливо, женщина на моем месте такого не услышала бы. Но мне было приятно». Тони уже не тот злодей, какого изображал раньше. Тот, кто раньше с удовольствием врезал бы ему за убеждения, теперь гладил его по головке. Это дало Тони возможность посмотреть на себя под другим углом.

Растить детей еще и недешево, и Тони забеспокоился, что из-за взглядов его никто не возьмет на работу. Он решил, что пора завязывать со скинхедами, «ушел в подполье» и все реже напоминал о себе. Техническая смекалка ему пригодилась в роли финансового консультанта для интернет-стартапов. Шумные тусовки он не разлюбил, но сменил проарийский панк на ванкуверский рейв. По выходным забрасывал детей к родителям и на сутки уходил в отрыв с электронной музыкой и экстази. Старые друзья предпочитали слем и драки, а новые — танцы и обнимашки. «Полная противоположность тому, как я раньше проводил время». Но иногда он возвращался домой пораньше, все еще под действием наркотиков, слушал забойные гимны Skrewdriver про белое превосходство и тосковал.

Отцовство смягчило Тони, но не изменило его убеждения. Заботясь о детях, он заботился о белой расе, воплощая принцип «думай глобально, действуй локально». Но при этом враждебность к чернокожим, гомосексуалистам и иностранцам слегка поутихла. «У меня в голове были все те же идеи, все те же вопросы… Но я думал: “Ну и что с того? Лучше посмотрите, какие у меня дети классные”».

Дольше всего держалась ненависть к евреям. Но и она отступила, когда Тони встретил третьего человека. Для саморазвития он ходил на разные курсы, от ораторских до развития самосознания. Так он попал на курсы для руководителей, которые вел Дов Бэрон. Оба были британцами, любили «Монти Пайтон» и быстро сдружились. Дов давал индивидуальные консультации, и общий друг подарил Тони одно занятие. В разговоре Тони нерешительно упомянул свое скинхедское прошлое. Дов улыбнулся: «Вы ведь знаете, что я еврей?» Тони обмер, но Дов его успокоил: «Ну, вы так поступали, но это не значит, что в этом весь вы. Я вижу вас таким, какой вы на самом деле».

Следующие полчаса Тони рыдал у него в кабинете. «Человек хорошо отнесся ко мне, хотел помочь. А я когда-то выступал за уничтожение его народа». Тони казалось, что он не заслуживает ни капли сочувствия Дова, но тот, тем не менее, жалел его. И Тони прорвало. Ненавистью, как броней, он прикрывал обиды и одиночество. Теперь, когда кто-то принял его как есть, со всеми потрохами, броня оказалась ни к чему.

Тони начал изгонять из себя прошлое, признавать содеянное и брать на себя ответственность. Он боялся, что клиенты разбегутся, узнав обо всем, что он сделал. Но так поступили немногие. На вечеринке он со слезами на глазах рассказал компании гомосексуалистов, как поступал с такими, как они, и один с проклятиями ушел, а двое стали его лучшими друзьями. Когда-то, в первый свой выплеск ненависти, Тони разгромил ванкуверскую синагогу. Теперь он побывал там и признался во всем. И во многих случаях люди реагировали как Дов: не оправдывали плохие поступки Тони, но видели, что ими его личность не ограничивается.

Несколько лет назад Тони посетил Музей холокоста. Раньше он смотрел бы на экспозицию как лев на добычу — выискивая опровержения. Теперь же он провел там много часов, рассматривая фотографии мертвых тел, читая все комментарии и воспоминания. Вечером в гостинице он лег и почувствовал, как его придавило чем-то тяжелым, словно рентгенозащитным фартуком. «Я чувствовал, как оно поднимается по груди и подступает к горлу. А потом бац — и меня осенило! Отрицая их боль, я на самом деле отрицал свою». Он проплакал всю ночь, переполняясь чувствами, которые никогда в себя не впускал.