Глава 3. Ненависть или контакт

Тони Макалир предпочитал евреев, но в этот раз сделал исключение. Они с дружками из «Белого арийского сопротивления»[115], обутые в тяжелые «мартинсы» и вооруженные тростями как из «Заводного апельсина», привязались к гомосексуалисту в парке. Он побежал от них. Они бросились за ним по залитым лунным светом улицам Ванкувера и загнали на стройку. Он нырнул в длинный узкий подвал. Тони с бандой стали швырять в него камнями. Подскакивая, как блинчики на воде, они исчезали в темноте. Когда камень попадал в цель, крики жертвы долетали до них эхом. «Это была игра», — сказал Тони. Тогда он ничего не почувствовал.

Тони вырос рядом с этой стройкой. Его отец, психиатр, переехал в Канаду из Ливерпуля. Он работал допоздна и, когда возвращался домой, Тони обычно уже спал. Отец очень скучал по Англии, поэтому обустроил в подвале настоящий британский паб с медной барной стойкой и домашним пивом («канадское пиво он называл мочой») и по большей части проводил вечера там. «Он весь день выслушивал чужие проблемы, — вспоминал Тони. — Куда ему еще наши было слушать?»

Что старший Макалир умел, так это создавать проблемы. В десять лет Тони застукал его с любовницей, и семья развалилась.

Тони чувствовал гнев и смятение, его мир рухнул. В музыке он начал склоняться к панку — вместо Элтона Джона включал Clash. Стал хуже учиться. Вместе с родителями учителя решили подстегнуть его успеваемость кнутом, а не пряником. За оценку ниже В на экзамене или контрольной учитель бил Тони линейкой. Естественно, мальчик только стал злее. Он бунтовал на каждом шагу и побил рекорд школы по количеству наказаний.

Ненависть произрастает из запутанного и до конца пока не понятного клубка корней[116]. Преступления на почве расовой, религиозной и сексуальной нетерпимости чаще всего совершают молодые мужчины. Обычно они находятся в тяжелом финансовом положении — в периоды безработицы число преступлений на почве ненависти возрастает. В недавнем опросе выяснилось, что многих членов экстремистских группировок связывает опыт перенесенного насилия, физического или сексуального, в той или иной форме. Об этом сообщила почти половина преступников.

Тони видел, что у других озабоченных превосходством белой расы тоже не все в порядке. «Мы были как остров сломанных игрушек. Все травмированы. Все злые. Никто не понимал, что такое нормальные отношения, даже если бы его носом в них ткнули».

Большинство неблагополучных детей не вступают в «Белое арийское сопротивление». Для этого требуется совокупность событий, в результате которых человек чувствует себя своим только в сообществе, сплоченном на ненависти. Для Тони все началось с возвращения на историческую родину. Он просил родителей перевести его в другую школу, и в десятый класс его отправили учиться в интернат на английском побережье. Агрессии у него не убавилось — через несколько недель он организовал восстание в общей спальне просто ради развлечения. Но там, на побережье, он нашел, с чем себя идентифицировать. Он зафанател от британских скинхедов и групп в стиле Oi![117]. Ему нравился их драйв и то, как они воспевают родину.

Тони вернулся в Ванкувер остриженный под машинку и с парой ботинок Dr. Martens. Немногим позже, как-то после концерта группы Black Flag, к нему подошли двое с намерением отжать ботинки.

Он ухитрился их уболтать и подружился с ними, а они познакомили его с музыкой скинхедов. Тони фанател от оголтелых расистов Skrewdriver, призывавших аудиторию бороться за чистоту белой расы любыми средствами.

Общество скинхедов дало Тони две вещи, которых ему крайне не хватало. В первую очередь это выход агрессии. В шестнадцать лет он ввязался в драку и был сильно избит, но это его не смутило. «Я помню азарт. Такой адреналин, как будто забил гол на чемпионате. Хочется еще, как наркотик». Такой же кайф Тони получал от нарушения социальных границ — оскорблений чернокожих, евреев и гомосексуалистов. Это было так по-бунтарски, круто и весело. В двенадцатом классе он нацепил свастику на камуфляжную куртку.

Еще в группировке Тони упражнял свой интеллект. Он «умничал про национал-социализм» и специализировался на отрицании холокоста: выискивал подробности, которые при взгляде сквозь кривые антисемитские очки позволяли усомниться в очевидном. Все считают скинхедов злобными и тупыми, но Тони любил брать верх в споре, заморочив голову собеседнику «развесистой клюквой». «Дрался я плохо, — вспоминает Тони, — зато мог переспорить кого угодно». Иногда, спокойно обозначив свою позицию перед зрителями, он наклонялся к оппоненту и нашептывал ему на ухо какую-нибудь гадость, чтобы вывести его из равновесия.

Тони снискал уважение острословием и быстро стал лидером местных белых шовинистов. Канадскую нетерпимость он тоже протащил в XXI век. Интернет еще был редкостью, но Тони сделал сайт для Resistance Records — первой звукозаписывающей компании движения «Белая власть» в Северной Америке. А также основал «Сеть канадского освобождения»: позвонив по телефону, можно было послушать пропагандистские голосовые сообщения о евреях, чернокожих и североамериканских индейцах. На пике популярности по сети поступало несколько сотен звонков в день.

С каждой ступенькой иерархической лестницы Тони становился все более радикальным и менее гуманным. «Я как та лягушка, которую варили в кастрюле, прибавляя огонь потихоньку». Он прекратил общаться с еврейскими и азиатскими друзьями детства. Враждебность и подозрительность разъедали его изнутри. Ему казалось, что его народ в осаде. Главный посыл «Канадского освобождения» гласил: «Белые американцы окружены со всех сторон прибывающими низшими расами, преисполненными зависти и ненависти[118]. Их численность постоянно растет, и они наступают и хотят отобрать у белых все, шагая под неумолчный бой пропагандистских барабанов, в которые бьют чужеродные СМИ».

Так думают не только экстремисты вроде Тони. Любой человек, чувствуя исходящую от посторонних угрозу, становится агрессивным и занимает оборонную позицию. В двух недавних исследованиях белым американцам предъявляли доказательства того, что группы меньшинств скоро превзойдут их по численности и отберут у них экономические преимущества. Белые в ответ встали в оборонительную позу, в частности начали выступать против помощи меньшинствам[119].

Утопия Тони — белая закрытая Канада, из которой «просто куда-то ушли» все евреи, — для миллионов обратилась бы кошмаром. Не то чтобы Тони хотел чьих-то страданий. Ему просто было все равно, страдают они или нет. «Мы олицетворяли цивилизованное варварство. При слове “ненависть” все представляют себе налитое кровью лицо с разверстым в вопле ртом. Но это смесь ненависти с гневом. Истинная ненависть — это полное равнодушие… Тогда я не умел чувствовать ни чужую боль, ни даже свою». Ненависть Тони выражалась не в крике, а в холодном молчании. Его убеждения принесли ему друзей, власть и статус. Но он ощущал только холод внутри. «Я не утратил человечность, — вспоминает он, — а обменял ее на принятие и одобрение».

Если ненависть — это болезнь, то она мутирует, как вирус. Пока население лечится от одного штамма, появляется другой. За последние несколько десятков лет американцы смирились с межрасовыми и однополыми браками, но политическая агрессия стремительно росла.

В 1960 году американцев спрашивали, как они воспримут брак своего ребенка с представителем другой политической партии; 5% республиканцев и 4% демократов ответили, что будут недовольны. К 2010 году доли выросли до половины республиканцев и трети демократов. Идеалы все дальше расходятся, и члены обеих партий все больше недолюбливают и дискриминируют друг друга[120]. Точки зрения оппонентов их почти не интересуют. В недавнем исследовании республиканцы и демократы предпочли заплатить, чтобы не слушать мнение представителя второй партии[121].

Люди непринужденно делят мир на своих и чужих. Деление на группы бывает биологическое (молодые и старые), традиционное («Реал Мадрид» и «Барселона»), временное (одна сборная по баскетболу и другая) или вообще выдуманное. Соберите группу прохожих и одной половине повяжите синие нарукавные повязки, а другой — красные. Они на ходу сочинят новые предрассудки и назовут красных (или синих) собратьев более добрыми, привлекательными и одаренными, чем синие (или красные) соперники. Граница между своими и чужими стирает любую измеримую эмпатию. Страдания людей из другого круга вызывают меньше сочувствия и беспокойства, и их выражения лиц реже имитируют, чем если жертва из числа своих[122].