Кто сломается первым? Его воля или моё упорство?

– Или погибнем здесь вместе. Я не отпущу тебя. Пускай не слышишь, но лучше бы тебе уловить мою интонацию, – захрипела, подобравшись к уху, скрываемому чёрными волосами, плотной тёмной тканью. – Мы должны идти. Я помогу тебе. Так что встань. Встань! – и подхватила его за грудки, когда попытки вывести буквы оказались тщетны.

Я напоминала песок в вихре шумного ветра. Я проникала в каждую щель. Я заполняла собой всё пространство.

Мой голос. Моё стремление продолжить путь. Мои руки, тянущие за собой мужчину, к небу, к солнцу, к концу путешествия. И десятки лент, устремившиеся за одинокими путниками.

Я тащила его, надрывалась, звала к себе. Я тащила его груз на себе. Я взяла всё. Как сошедший с ума творец, признавший в себе Наполеона, как взяточник, не знавший в себе меры и благородства, и чести, как человек, что не может напиться, выспаться или отдохнуть, как полоумный, по колено утопая в песке, тащила на себе его. Существо не стремилось больше вырываться, бить меня, душить, оно просто распласталось и позволило взвалить на себя всю тяжесть испытания на себя.

Гадкий лицемер. Ленивый хитрец. Урод.

Но я выбрала этот путь. Я решила взять всё. Я решила не жаловаться.

Даже если нас будет миллиарды повсюду, даже если утону в людях… где гарантия, что не поступлю также, повстречав его на пути вновь? Что не позволю тащить себе печаль мира, выносить чужую судьбу человека, что просто зацепится, почти безвольно, нехотя, за протянутую руку, смелую, очень дурную?

Мы всегда жалеем не тех, а кто действительно нуждается в помощи… признаём их слишком сильными для вольных глупостей и проявлений низких эмоций, как истерика, плач, заразительный, совсем не светский смех. Нас попрекают воспитанием, зарывают нашу искренность в гробы, состоящие два на два, с четырёх сторон, а ещё из границы, закрывающей вверх, и той, что вот-вот упадёт, хрустнет, и ты уже даже не на дне. Лицемеры растят из нас лицемеров. Слишком стыдно громко смеяться, ругаться матом, когда больно, потому что не прилично, хотя это более чем выражает негодование, а, может, помогает избавиться от боли и желания убивать тех, кто так вытряс душу, что дышать невыносимо. Неприлично. Неправильно. Аморально.

Резкие шаги. Росло раздражение. Тащила, молча, не жаловалась, уже даже и привыкла идти вперёд и без остановок, не обращая внимания ни на тяжесть, ни на обстоятельства, ни на себя.

Внутри, так глубоко, куда и мысли боялись соваться, всё бурлило, как в жерле ещё не разродившегося вулкана. Он бы не только Помпеи залил, залил весь этот проклятый мир, растворил бы каждую крупинку, сделал из всей пустыни мёртвую гладь, на которой только скользить и мазаться остывшей магмой.

Руки тряслись от напряжения. Тело требовало пощады. Душа умоляла припасть к земле. Разум убеждал образумиться.

Чем была я лучше Того, кто мирно, никого не трогая, никого, не прося о помощи, самодовольно сидел посреди жёлтой пустоты и вслушивался в перекаты песчинок? Я потащила за собой. Совсем не жалея. Совсем не понимая. Свою злобу на себя сорвала неосознанно на него.

Осознание этого подарило мне противоядие от эгоизма – боль. Навечно. Навсегда.

Не забуду.

Не позволю забыть.

Буду каждый день просить прощения.

Опустилась с полным покаянием перед лежащим на спине. Мои ладони, израненные от трения, в мозолях, посмели притронуться ко лбу мужчины, что не смел от стыда и осознания своей ущербности открыть. Как же ему было тяжело. Как же ему было больно.

Слёзы текли как речки бурливые с горы, редкими каплями они нечаянными плесками падали на его волосы, на лоб, незаметно, горячо, просящие милость. На лице незнакомца уже не было гнева. Не осталось ничего. Всё выгорело. Маску отрешённости пришлось надеть существу по собственной воле, чтобы попросту не растерять весь свой грозный вид.

Лёгкая понимающая усмешка.