Даже и вдвоем копали долго. Снег слежался и вовсе не был таким уж рыхлым. Заимку занесло по самую крышу, если не знать, так и не найдешь, взглянешь со стороны – сугроб сугробом. Значит, знала Таисья… Может быть, к ней и шла? Тогда, зачем, спрашивается?

Вот наконец в снегу показалась дверь – откопали! Таисья радостно сверкнула глазами, подмигнула Ивану и, распахнув дверь, вошла, а вернее, вползла внутрь.

– Дровишки даже есть! – высунувшись, сообщила она. – Сейчас дымоход прочистим, очаг разожжем, поснидаем. А то уж и проголодалась чего-то. Ты как?

– Да можно, – махнул рукой Раничев. Он и в самом деле внезапно ощутил голод.

– Ну так заходи, чего встал?

Очаг поначалу никак не хотел растапливаться – дымил, гаснул – только когда Иван, забравшись на крышу, еще раз прочистил волоковую дыру, разгорелся, и вот уже затрепетало весело жаркое оранжевое пламя. В заимке сразу сделалось заметно теплее; сняв полушубок, Иван осматривался. Заимка как заимка, ничего особенного. Глинобитный пол, очаг, сложенный из круглых камней, низкий. Черный от въевшейся копоти потолок, вернее – крыша, сложенные из толстых бревен стены. Вдоль стены – широкая лавка, накрытая старой волчьей шкурой, напротив – аккуратно сложенная поленница. На специальной полочке завернутая в тряпицу соль, небольшой котелок, какие-то сушеные травы.

– Жарко, – усевшись на лавку рядом с Иваном, Таисья сбросила полушубок, стащила и теплые татарские сапоги, даже штаны из куньего меха – одета была по-мужски, как и полагалось охотнице. Вытянув босые ноги к огню, пошевелила пальцами и, лукаво взглянув на Раничева, медленно стащила с себя рубаху – последнее, что еще на ней оставалось.

– Думаешь, я зря тебя сюда зазвала? – выдохнула она, прижимаясь к Ивану горячим нагим телом. Губы ее нашли губы Раничева…

Сбросив рубаху, Иван медленно погладил девушку по спине, ощутил меж пальцами шелковистую нежность кожи, высокую, часто вздымающуюся грудь с затвердевшими сосками. Провел рукою по животу, опускаясь ниже…

Таисья застонала, выгнулась:

– Ну же…