— Шофер впереди и офицер сзади. Отсюда не видно, сколько у него нашивок, но точно не мало, уж поверьте, — уточнил Коррадо.
Приор повернулся к отцу Мауро.
— Думаю, это не сулит нам ничего хорошего, — проворчал он. — Надо предупредить отца-настоятеля.
— Вы осмелитесь побеспокоить аббата Грегорио? Но в этот час он, как правило, молится в своей келье…
— Всему свое время, как сказал Екклесиаст, — пробурчал отец Гаэтано.
Офицер, на голове которого вместо пугающей фуражки была простая пилотка, вышел из лимузина, держа под мышкой кожаный портфель, и любезно поздоровался с небольшой группой монахов, поджидавших у входа. Возвышавшиеся позади стены, казалось, придавливали их к земле.
— Полковник Шлегель, — представился он негромко.
Отец Грегорио Диамаре в ответ слегка кивнул, сделал несколько осторожных шагов вперед и невольно попятился, когда Шлегель поклонился и потянулся к его руке, чтобы поцеловать кольцо, словно у князя Церкви.
— Я удостоился чести, господин аббат, вступить в пределы Terra Sancta Benedicti3, — произнес офицер приветливо, но несколько вычурно, словно испугавшись, что совершил оплошность.
Добродушие и уважительное поведение офицера оказались для аббата полной неожиданностью. Он растерялся так, что не мог и слова произнести. В воздухе повисло тягостное молчание. Чувствуя неловкость, новоприбывший, казалось, ждал какого-то приглашения, которое так и не последовало. Отец Гаэтано счел своим долгом вмешаться:
— Меня зовут отец Гаэтано Форнари, я приор этой обители, а это — наш библиотекарь и архивист, отец Мауро Строппа.
Офицер кивнул, на этот раз более официально.
— Мы не принимали немецких офицеров в наших стенах с тех самых пор, как генерал фон Зингер приезжал к нам причаститься на полуночную мессу, — продолжал отец Гаэтано. — Ваш неожиданный приезд застал нас врасплох, и, откровенно говоря, полковник… мы немного обеспокоены.
Шлегель задумчиво кивнул и отошел от машины. Губы его шевелились, как у начинающего актера, старательно репетирующего роль перед выходом на сцену.
— Дело в том, отец мой, что я живу в Баварии неподалеку от великолепного аббатства Оттобёрен, библиотеку которого усердно посещал, еще будучи студентом. Я читал книги философов и даже отцов Церкви. Возможно, тогда я собирался… Но и теперь, хотя моя жизнь, как видите, приняла совсем другой оборот, я продолжаю заниматься гуманитарными науками и особо интересуюсь историей, учением и распространением влияния вашего монашеского ордена. По этой причине я и приезжал сюда, в Монтекассино, на Троицу, вскоре после моей свадьбы. Это было в тысяча девятьсот двадцать четвертом или двадцать пятом году… Тогда в монастырь можно было подняться по подвесной канатной дороге.
— Ее разбомбили месяц назад, и нам ее очень не хватает, — вздохнул отец Гаэтано.
— Помню, мы с женой часами любовались полотном Джордано4 «Освящение святых даров», которое расположено над самым входом в базилику.
Он говорил на правильном итальянском языке, но из-за гортанного выговора речь его производила впечатление выученного наизусть текста. Аббата тронуло такое чистое и светлое воспоминание о супружеском счастье.
— Это самое великое творение художника, но у нас много и других его шедевров. Если хотите, можете еще раз взглянуть на картину… — любезно предложил он, жестом приглашая офицера войти.
Все последовали за сгорбленной фигурой отца Грегорио, который, однако, как заметил отец Гаэтано, направился не к монастырской церкви, а к своей личной приемной, расположенной напротив входа в аббатство. Аббат посторонился и пропустил офицера вперед. Почти все пространство узкой, обшитой деревянными панелями комнаты занимал массивный дубовый стол. На стене готическим шрифтом был выбит девиз ордена: ORA ET LABORA5. Аббат указал полковнику на стул, сам сел напротив, а по обе стороны от него расположились отец Гаэтано и отец Мауро. Отец Грегорио нажал на медную кнопку звонка, и вскоре вошел послушник с подносом, на котором стояли чайник с травяным настоем и чашки.