— Все, конечно.

— Дай-ка их мне. Я вызову переписчика: пусть сдублирует. Береженого Бог бережет… — Забрал довольно пухлую уже пачку листов, поинтересовался: — Продолжим? Силы есть? Желание не пропало?

— Нет, — сказала Елизавета. — Я даже не устала ни ка пельки.

А Шекспир спросил:

— Можно я сначала стих прочту?

— Чей? — удивился Смотритель.

Уж чего-чего, а любви Уилла к поэзии Смотритель не ожидал.

А тот и вовсе огорошил:

— Собственный, — скромно потупился он. — Я его для Елизаветы сочинил.

— Когда? — настаивал вконец ошеломленный Смотритель.

Воистину чудны дела твои, менто-коррекция! Или это вовсе не ее дела?

— Да вот сейчас прямо. Записал первый акт, а потом как-то вдруг сочинилось. Никогда не думал даже, а тут… Может, плохо? Послушайте, я ведь это… впервые… и рифма слабая… — Он всмотрелся в привычно корявые строки. Начал: — Избави Бог, меня лишивший воли, чтоб я посмел твой проверять досуг, считать часы и спрашивать: доколе? В дела господ не посвящают слуг. Зови меня, когда тебе угодно, а до того я буду терпелив. Удел мой ждать, пока ты не свободна, и сдерживать упрек или порыв. Ты предаешься ль делу иль забаве, — сама ты госпожа своей судьбе. И, провинившись пред собой, ты вправе свою вину прощать самой себе…[4]

Он поднял глаза от листа. Жутковато было увидеть, но в них читался собачий страх: не ударят ли? Уилл сделал несанкционированное и опасался реакции. Черт, черт, черт, неужели он считает графа хозяином?..

Елизавета молчала — потрясенная то ли услышанным вообще, то ли тем, что услышанное обращено к ней. Похоже, ей никто никогда не посвящал стихов. А она кому-нибудь посвящала?..

Впрочем, последний вопрос — не к месту! Молчание затягивалось, и Смотритель решил нарушить его.

— Всего две строки, Уилл, всего две… Можно я подарю их тебе?.. — И, не дожидаясь ответа, досказал то, что не написал (не додумался? Не увидел?) Шекспир: — В часы твоих забот иль наслажденья я жду тебя в тоске — без осужденья… Пусть это будет сонетом, ты не против?