— Что ж так долго, за смертью только посылать! — ворчал Дема.

— Я за смертью его и послала, за твоей, сыночек, — злобно отвечала ему Аксинья. — Не будешь ты больше ни Хозяином, ни зверем. Так, шавка безродная.

— Даже представить не можешь, Матушка. — Обросшая темными лохмами голова качнулась в смиренном поклоне. — Как мечтаю я высвободиться от родства с тобой.

Они все препирались и препирались, сидя друг перед другом, и злоба их разливалась кругом, такая же зловонная и затхлая, как болото. Леся давно уже присела с другого края поляны, оперлась спиной о дерево и вытянула ноги. Ей было невыносимо холодно, она с завистью посматривала на плотную куртку Демьяна, но ни о чем не просила, только натягивала на голые колени обрывки грязной тряпки, в которую давно превратилась рубаха, да ежилась в предрассветном холоде.

Когда солнце нехотя начало пробиваться через кроны озябших деревьев, голос подала Глаша. Все это время она продолжала стоять, кренясь в стороны, будто ноги больше не были ей опорой. Тяжелый взгляд блеклых глаз сверлил заросли притихшего боярышника, откуда вот-вот должны были раздаться шаги Олега. Должны были, но не раздавались.

— Надо идти, — наконец выдохнула старуха, когда солнце опустило на землю первые лучи. — Беда там. Чую.

Ее скрипучий голос продирал до костей не хуже любого холода. Леся тут же вскочила на ноги, охнула от колючей боли в них, но сдержалась. Оказаться в теплом доме стало пределом ее желаний. Ради тепла и пусть мнимой, но защищенности, она была готова идти за Глашей хоть на край света.

— Нет, нужно серп дождаться, — раздраженно дернула плечом Аксинья.

Сухая ладонь Глаши опустилась на него и сжала так сильно, что Леся услышала хруст.

— Я сказала: беда. Идем.

И они пошли. Леся уже и не помнила, в который раз она преодолевает этот путь. Теперь они не бежали, просто шагали самой странной процессией, которую видел лес. Костлявая, будто смерть, Глаша, за ней — потирающая плечо Аксинья, следом Дема, мрачный и злой, впрочем, как и всегда, а за ним уже плелась Олеся, то и дело спотыкаясь босыми ногами о камни и кочки.

Поляна тонула в тишине, тишиной был заполнен и дом. Молча они поднялись по ступенькам, только под Лесей скрипнули доски пола. В этом же торжественном, мрачном молчании они и вошли в комнату.

Свет лился из окна, набирал силу Пустующий без Демьяна стол, лавка, укрытая стеганкой, полки, мерцающие скляночками со снадобьями Аксиньи. И двое, скорчившиеся на полу. Олег беззвучно раскачивался — то склонялся над мертвой сестрой, то откидывался назад, страшно изгибая спину.

Что Стешка мертва, Леся поняла сразу. Еще до того, как разглядела темную лужу крови, растекшуюся кругом. Просто родник силы — молодой, робкой, женской — перестал наполнять этот дом чуть слышным перезвоном. Теперь в нем осталось лишь рычание зверя, шелест рассохшихся старушечьих душ да плач Лежки, чуть различимый в тишине горя.

Первой опомнилась Аксинья. Она кинулась вперед, обошла кровавую лужу и след, что тянулся от нее к стене и обратно, принялась шарить на полках. Ее неуместная суета оживила Демьяна. Он было шагнул к брату, но дотронуться не решился, только присел на краешек скамьи, погладил рукой стеганку, задумчиво рассматривая ее, будто вспоминал, где видел раньше. Но если и мог Дема в этот миг думать о чем-то, кроме мертвой сестры, распластанной на полу, то дикий, первобытный крик, вырвавшийся из груди Глаши, спугнул все его мысли.

Старуха упала на колени там же, где стояла, ударилась лбом об пол, завыла, застонала и поползла к детям, разевая рот, из которого вырывался один лишь протяжный вой. Мгновение, и Глаша добралась до края кровавой лужи, но даже не заметила того, и прижала к себе Лежку, прерывая его бесконечное движение к сестре и от нее.

Так и застыли они, окаменевшие от горя, пока Аксинья судорожно искала на полках то, чего там не было.

— Сядь! — прикрикнул на нее Демьян, отрывая взгляд от покрывала. — Не мельтеши!

— Серп! — через плечо зашипела на него Аксинья. — Где мой серп?

Дема еще раз погладил стеганую ткань, будто та была живой, и медленно распрямил плечи.