Такая Сонечка не доставляла много хлопот, и он мог в любой момент перехватить контроль над ней, в то время как Сонечка незагипнотизированная способна была наделать дел своей строптивостью и темпераментом.

Распутин меж тем совсем распоясался. От еды и вина он вспотел, но не раскраснелся, а, наоборот, побледнел. Дамам он теперь всем говорил «ты», подзывал к себе, хлопал по задним местам, ощупывал, оглаживал. Вдруг, приблизившись, ткнул Семенца в плечо сложенными щепотью пальцами и тут же отступил, скривился – магнетический посыл не был принят, гипнотизеру прилетело обратно, ударило по нервам, по обнаженной душе – словно электричеством. Семенец знал эту боль и ощутил даже что-то вроде сочувствия.

– Видишь рубашку? Это мне Сашка сурприз сделала. Сама вышила, своими белыми ручками, – вдруг сказал ему Распутин. Трогать он его больше не рисковал.

– Какая Сашка? – машинально переспросил Василий и вдруг сообразил, что речь идет о царице.

Распутин засмеялся – сухим смешком, невеселым.

– Ты зна-аешь, умник. Ты все-о знаешь. Помощи у меня просить пришел? А ты поклонись мне, тогда помогу. Невозможного-то для меня нет.

Семенец улыбнулся и щедро отмахнул царскому другу поклон, как полагается, коснувшись кончиками пальцев пола. Спина-то не переломится.

– Э-э, нет, умник. Хочешь, покажу тебе, как мне кланяются? Машка! Вареньицем не угостить ли тебя?

– Угости, батюшка, – прерывающимся от счастья голосом прошептала Марья Александровна.

Распутин зачерпнул из вазы ложку варенья – темно-красного, как венозная кровь, с еще более темными сгустками вишен, – и опрокинул себе на квадратный носок сапога. Вальяжно забросил ногу на ногу:

– Кушай, милая.

Марья Александровна торопливо опустилась на колени. Голые плечи ее жалко задрожали. Низко наклонившись, она стала быстро, жадно слизывать варенье с сапога, как кошка, лакающая сметану. Семенец передернулся. С него хватит. Он встал и пошел к дверям. Никто даже не посмотрел на него.

В темной прихожей, между горами шуб, сидела старая нянька с двумя детьми. Это были дети Марьи Александровны, которая сейчас угощалась вареньем с мужицкого сапога. Сонным голосом нянька рассказывала сказку:

– И вот пошел один вовшебник к другому, и грит ему: помоги мне, вовшебник, ведьмачку одолеть. А тот ему: да как же я помогу тебе, коли у меня башка конская…

Холодом окатило спину. Скрипнула дверь. Семенец обернулся. На пороге стоял Распутин и манил его пальцем.

– Поди, поди сюда. Сказать чего хочу.

Он больше не пытался гипнотизировать его. Сейчас Распутин был самим собой – деревенским мужичком-хлыстом, умным и хитрым. И с таким Семенец, пожалуй, мог поговорить.

Они прошли рука об руку в столовую, где не было ни души. Со стола уже убрали, открыли окна. Было свежо, хорошо пахло талым снегом.

– Рассердился на меня, Вася? А ты не сердись. Да, знаю, знаю я, как тебя зовут. Хорошее у тебя имя. Я ведь, Вася, за всем наблюдаю, ты не гляди, что дурачком иной раз прикидываюсь. Вот и тебе не все бы умником ходить, иногда в глупых-то безопаснее. Сила в тебе, Вася, большая, а все же пришел ты ко мне за помощью. Теперь говори, не бойся. Чего тебе надо? Денег? Чести? Или на бабу разгорелось сердечко? Так это…

– На бабу, – подтвердил Семенец. – Сестра Боли имя ей. Слыхали о такой, Григорий Ефимыч?