Лучия стояла посреди зала, маленькая и круглая; когда-то черные волосы были пересечены множеством седых прядей, а еще полгода назад, упругая кожа лица — множеством глубоких морщин. Но все равно, ее прибытие производило впечатление. Свой чемодан она поставила рядом, на полу. Она раскрыла мне объятия.

Как часто она делала это раньше для меня! И у меня никогда не получалось — укрыться в ее объятиях. Сейчас я могла это сделать. От этого было так хорошо, почти, как если бы это Роберт меня держал. Я была намного выше ее, но в тот момент она надо мной возвышалась. Так мы стояли несколько секунд. Лучия гладила меня рукой по спине, пробормотала пару, утешительно звучащих, слов на своем родном языке. Потом она отпустила меня и сказала:

«Ты запачкала свое платье, Миа».

«Я знаю, — сказала я. — Я быстро переоденусь. Потом мы можем поесть. Ты наверняка голодна».

Мы поднялись вместе наверх, на второй этаж. Изабель уже ушла вперед, чтобы походя проинформировать Йонаса, что она, во время поездки, великолепно пообщалась со своей свекровью. Я прошла в свою комнату, а Лучия — в бывшую, с незапамятных времен неиспользуемую, родительскую спальню.

Переодевшись, я пошла к ней. Она широко раскрыла окна и сейчас занималась тем, что застилала чистым бельем одну из кроватей. Мне хотелось перед ней извиниться за то, что я не приготовила комнату и за то, что я не присмотрела за Робертом.

Я ведь ей тогда пообещала беречь его, как зеницу ока. А после того, как я потеряла правый глаз, левый стал мне вдвойне дорог. Тогда только я поняла, что это означает, беречь человека, как зеницу ока. Но со своими объяснениями я не зашла дальше комнаты.

Лучия отмахнулась. «Это не важно, Миа. Расскажи мне лучше, что здесь произошло. Роберто позвонил мне, сегодня ровно неделю назад. Он попросил меня вас навестить. Он сказал, мама, что-то происходит в доме, я уже не знаю, что мне и думать. Мне нужен здесь человек, который способен трезво мыслить. А я сказала ему, что не могу это устроить. Что его бабушка больна, знаешь, и что это идет с ней к концу. Я не хотела ее одну оставлять. Он это понял. Я сказала, у тебя же есть Миа рядом с тобой. Тогда он засмеялся. Он только засмеялся. Что же здесь произошло?»

Я не могла ей на это ответить. Человека, который способен трезво мыслить. Я на это была неспособна. Я свою способность трезво мыслить утопила в водке и «специальных» напитках. Но это Роберт от своей матери скрыл. А от меня он скрыл, что просил ее приехать. Неделю назад! Что же было такое, неделю назад?

Воскресенье, большего я не вспомнила. Чего-то особенного не происходило. Я все выходные просидела дома и ждала, час за часом ждала, что Роберт найдет пару минут времени и пару ласковых слов для меня.

За всю субботу я видела его только дважды. Завтракал он не со мной. Я думаю, он вообще не завтракал. В полдень он был у Йонаса. Они ели втроем в его комнате. После полудня пришел Олаф. Он поприветствовал меня только мимолетно и тоже сразу поднялся наверх. Долго еще заполночь сидели они вчетвером здесь, наверху — беседовали за бутылкой вина. Час за часом я слышала их смех.

Я тоже не завтракала. Я не хотела сидеть одна за столом. Выпила я до полудня немногим больше одного или двух стаканов. В крайнем случае, три. После полудня — немного больше. А вечером, когда они развлекались в комнате Йонаса, я сидела в зимнем саду, рассматривала растения и вспоминала Марлиз. И блаженно-спокойную жизнь с ней. Часто она была даже радостной.

Мы много смеялись вместе, особенно в последнюю ночь. Почему я не дала ей сесть на запасное сиденье? Дети Роберта могли бы уже ходить в школу. И каждое воскресенье Роберт приходил бы с ними на кладбище, он клал бы цветы на мою могилу и рассказывал им, что я бы стала очень знаменитой со своей последней работой, со своей лучшей, которая, к сожалению, не была закончена. Но каменная колода могла бы стать моим надгробием.

Между двумя и тремя ночи, Роберт составил мне, тогда, компанию. Он проснулся, потому что ему показалось, что я снова беспокойно блуждаю по дому. У него была совесть нечиста, потому что он относился ко мне недостаточно внимательно. Он вздохнул с облегчением, найдя меня в зимнем саду и без водки. «Можем ли мы поговорить?», спросил он.

Но я не знала, о чем еще мы можем говорить. Об Олафе который исчез сразу после полуночи, не попрощавшись со мной, не стоило и слова проронить. О Йонасе я не хотела высказывать свое мнение, его героические поступки в пустыне интересовали меня не больше грязи. А Изабель… тут уж с моей стороны все было давно сказано.

«Я уже думал, что снова выгнал тебя из твоей постели», — сказал Роберт.

«Ты еще никогда этого не делал», — ответила я.

Он улыбнулся этой своей измученной улыбкой, от которой у меня болел каждый нерв. «Тут у меня другое впечатление. Думаешь, я никогда не замечал, что ты регулярно ночуешь в Ателье, когда я с Изой еще беседую?»

«Ты же не беседуешь с ней, — сказала я. — Ты ее умоляешь, а этого я не хочу слышать».

На это он кивнул и констатировал: «Значит так, все же».