Установить приблизительную продолжительность отшельнической жизни Сергия помогает упомянутый выше эпизод о «воях бесовьскыхъ… в одеждах и въ шапках ли-товскыхъ островръхих».
По справедливому мнению В. А. Кучкина, под фразеологией средневековых писателей о бесах, кознях дьявола, его хитростях часто скрывались указания на факты повседневной жизни, но истолкованные с точки зрения христианского учения об источниках добра и зла.[209] Однако, двинувшись в правильном направлении, исследователь допускает грубую хронологическую ошибку. По его мнению, у Епифания «речь идет о нападении на Троице-Сергиев монастырь литовцев, тогда язычников, и сравнение их с бесами для средневекового писателя Епифания было естественным». На взгляд В. А. Кучкина, нападение литовцев на Троице-Сергиев монастырь могло иметь место только в 1372 г., когда литовцы (единственный раз за время жизни Сергия Радонежского) через тверские земли прошли к Переславлю, опустошили город и его окрестности.[210]
Это позволяет ему выдвинуть тезис о том, что Епифаний излагает события земной жизни Сергия не в строгой хронологической последовательности, и в дальнейшем «привязать» некоторые эпизоды жизни преподобного к случайно выбранным событиям из летописи. Но до сих пор мы видели, что Епифаний строго придерживался биографической канвы, а следовательно, «открытие» В. А. Кучкина о нападении литовцев (о чем, к слову сказать, нет абсолютно никаких сведений в сохранившихся источниках) не может быть принято, хотя бы потому, что к 1372 г. Троицкий монастырь, как мы увидим впоследствии, был уже относительно крупной обителью, а Епифаний четко увязывает рассказ о «воях бесовьскыхъ» с периодом отшельнической жизни Сергия. Отсюда ясно, что необходимо искать иное реальное событие, которое можно было бы отождествить с этим эпизодом.
Под 1349 г. Рогожский летописец помещает известие, что «прислалъ князь Любортъ из Велыня своихъ бояръ къ князю великому Семену бити челомъ о любви и испроси-ти сестричну его за себе оу князя Костянтина Ростовьскаго. И князь великии Семенъ Ивановичь приялъ въ любовь его челобитие, пожаловалъ и выдалъ свою сестричну въ Велынь».[211] Из этого сообщения видно, что волынские послы сначала должны были посетить Москву, а затем отправиться в Ростов к отцу невесты. Их путь (как, впрочем, и современная дорога) пролегал мимо Троицкого монастыря.
«По нашим понятиям, большие дороги и вообще удобные пути сообщения являются всегда несомненным благом, но в условиях жизни Руси в Средние века были особые обстоятельства, которые заставляли население смотреть на это дело иначе и избегать близкого соседства с большими дорогами, – писал С. Б. Веселовский и объяснял причину этого: – …по всей Руси тяжелым бременем для придорожных селений были частые проезды княжеских гонцов и ратных людей. По обычаям того времени, они имели право только на постой, а кормы себе и лошадям должны были покупать „ценою“, то есть по добровольному соглашению. На деле ратные люди и гонцы постоянно нарушали этот обычай и вызывали бесконечные жалобы населения… Население жаловалось, что гонцы и ратные люди берут кормы не ценой, а „сильно“, травят и вытаптывают лошадьми посевы и покосы и обжигают „хоромы“, то есть употребляют на топливо „нутро избяное“, все, чем можно обогреться».[212]
Очевидно, что одна из подобных фуражировок свиты волынских послов и нашла свое отражение в эпизоде «Жития» о «воях бесовьских». Не найдя продовольствия в уединенном скиту, вооруженная охрана послов покинула его. То, что речь идет именно о посольстве, подтверждает дальнейший рассказ Епифания, изложенный им, несомненно, со слов самого Сергия: «Не по мнозехъ же днехъ, егда блаженный въ хиже своей всенощную свою единъ беспрестани творяше молитву, вънезаапу бысть шум, и клопот, и мятежъ многъ, и смущение, и страх, не въ сне, но на яве».[213] Очевидно, на обратном пути заинтересовавшиеся литовские бояре, для которых затерянная в лесах церковь была в диковинку, пожелали увидеть одинокого отшельника.
Исходя из этого, данный эпизод следует датировать не 1372 г., как предлагает В. А. Кучкин, а 1349 г., то есть временем значительно более ранним. Для нас это представляется важным по нескольким обстоятельствам. Во-первых, выясняется, что Епифаний излагает события жизни Сергия в строгой хронологической последовательности. Во-вторых, оказывается, что отшельническая жизнь Сергия продолжалась много более тех двух лет, о которых принято говорить в литературе. Можно с уверенностью утверждать, что еще в 1349 г. преподобный жил отшельником. Тем самым еще раз подтверждается точность агиографа – в части его замечания, что он не знает, сколько лет провел Сергий в одиночестве.
Одинокая жизнь в лесу хотя и защищала отшельников от мирских соблазнов, но далеко не всякому была по силам. Даже простое поддержание существования и элементарного быта требовало постоянного напряжения. Отдавая должное суровому, подчас фантастическому аскетизму подобных подвижников, некоторые люди все же задаются вопросом: какова цель этих лишений? Ответ будет чрезвычайно прост: отшельники завоевывали себе внутреннюю свободу. Переживание красоты и величия Природы как Божьего творения у людей Средневековья было гораздо глубже, чем у современного человека. Полная тайн, по-своему истолкованная полузабытым язычеством, она органически входила в миропонимание отшельников. Только возвысившись над миром, человек достигал «мысленного рая» (по выражению одного из афонских монахов начала XIV в.), откуда выходил просветленным, радостным, с уверенностью, что уже вкусил сладость общения с Богом, воскресения души, проникновения в суть Божественного предопределения. Чувства, что охватывали людей, оказавшихся в подобной ситуации и выдержавших все испытания, лучше всего передают слова одного древнерусского книжника: «Мир распахся, и аз миру». Это же испытывал и Сергий. Епифаний Премудрый, рассказывая об этом времени, писал, очевидно, со слов святого, что преподобный видел «яко покрывает его Богъ своею благодатию».[214] Именно в этом приближении к Богу, быть может, и заключается вневременная ценность подвижничества.
Вместе с тем перед каждым подвижником рано или поздно вставал вопрос: что предпочтительнее – личное спасение или общее? Даже сейчас эта проблема в теологии остается без ответа: с одной стороны, путь аскетизма «есть уподобление Богу», но с другой – эта дорога сама по себе не есть путь творческий (по мысли Н. А. Бердяева). Сергий сделал свой выбор, поставив перед собой задачу: «не токмо себе спасти, но и многых».[215]
Этому благоприятствовали внешние обстоятельства. Троицкая церковь, как и сейчас, располагалась неподалеку от оживленной Переславской дороги. Проезжавшие по ней путники довольно часто попадали в одинокую обитель, и слава о духовных подвигах Сергия быстро распространялась по окрестностям. Вскоре к подвижнику стали стекаться монахи: «начаша посещати его мниси, испръва единь по единому, потом же овогда два, овогда же трие»,[216] и вокруг Сергия собирается братия. «От връхъ Дубны» к нему пришел старец Василий Сухой. Вслед за ним в обители появился Яков Якут, ставший для монашествующих «посольником» – своего рода рассыльным, которого посылали в мир в случае нужды. Третьим стал Онисим. Последний был дядей преподобного и одним из ростовских выходцев, переселившихся с семейством Кирилла в Радонеж. Его сыном был дьякон Елисей.[217] Вскоре число насельников достигло 12 человек. Монашествующие построили кельи, обнесли их тыном, у ворот поставили «вратаря». И хотя внешне их поселение напоминало общину, жили они фактически раздельно – каждый в своей собственной келье. Сергий, по словам Епифания, «николи же ни часа празден пребываше»: рубил дрова, молол зерно, пек хлеб, шил на братию обувь и одежду, черпал воду от источника, носил ведра на гору и ставил у каждой кельи. Питался преподобный только хлебом и водой, ночь же проводил без сна в молитве.[218] Так образовалось монашеское поселение, скит.
Но община, собравшаяся вокруг Сергия, еще не представляла собой монастыря в привычном для нас понимании. Сергий, принимая новых насельников, заранее предупреждал их о предстоящих трудностях: «Но буди вы сведома: аще въ пустыню сию жити приидосте, аще съ мною на месте семъ пребывати хощете, аще работати Богу пришли есте, приготовайтеся тръпети скръби, беды, печали, всяку тугу, и нужю, и недостатькы, и нестяжание, и неспание. И аще работати Богу изволисте и приидосте, отселе уготовайте сердца ваша не на пищу, ни на питие, ни на покой, не на беспечалие, но на тръпение, еже трьпети всяко искушение, и всяку тугу и печаль. И приготовайтеся на труды, и на пощениа, и на подвигы духовныа и на многы скорби».[219]
Эти слова преподобного, переданные Епифанием, заставляют поставить вопрос: составлял ли Сергий правила иноческой жизни для насельников своего скита? Известно, что традиция составления особого устава («правил»), предназначенного только для одной обители, издавна существовала в Православной церкви. На Руси она прослеживается с XIV в. Упомянем, в частности, о грамоте 1382 г. суздальского архиепископа Дионисия монахам Псковского Снетогорского монастыря.[220]
И хотя, ввиду состояния источников, этот вопрос применительно к Троицкому монастырю представляется чрезвычайно сложным, все же можно говорить, что при Сергии подобного устава не было. Указание на это видим в словах Епифания, что собравшаяся на Маковце братия «живяху о Бозе, смотряше житиа преподобнаго Сергиа и тому по силе равнообразующеся».[221] Судя по этому высказыванию, руководством для монахов являлся не писаный устав, а личный пример фактического руководителя обители.
Это подтверждается и тем, что первый из написанных уставов Радонежской школы – Устав преподобного Иосифа Волоцкого – был зафиксирован на бумаге более чем через сто лет после жизни Сергия Радонежского. Он вобрал в себя уставы Пафнутия Боровского и Кирилла Белозерского – последователей троицкого игумена.[222]
Помимо отсутствия устава, у обители не было даже формального настоятеля. Именно так следует понимать сообщение Епифания, что церковные службы (надо думать, еженедельные и по «двунадесятым» праздникам) отправлялись призываемыми со стороны священником или игуменом: «а на обедню призываше некоего попа суща саном или игумена сътарца, и того приимаше и повелеваше ему творити святую литургию». Из дальнейшего рассказа агиографа следует, что им был постригший Сергия игумен Митрофан.[223]
В этот период, по мнению одних историков, Митрофан по-прежнему являлся игуменом Хотьковского монастыря и лишь окормлял пустынников. На взгляд других, Митрофан оставил игуменство в Хотьковском монастыре и перешел настоятельствовать в Троицу. Однако с последним утверждением согласиться нельзя. Как справедливо отмечают третьи, Маковецкая обитель, в основу которой были положены независимость и самообеспечение каждого инока, в своей повседневной жизни вообще не нуждалась в игумене в том смысле, какой обычно вкладывается в это понятие. Игумен Троицкой обители этого времени – чисто номинальная должность. Своим знаком власти – посохом – он пользовался лишь в храме да еще во время единственной в году общей братской трапезы. Все вопросы внутренней жизни обители решались общим собранием всех ее полноправных обитателей.[224]
Из десятка с небольшим насельников Троицкой обители в начальный период ее существования Епифаний Премудрый называет, как мы помним, всего троих: Василия Сухого, Якова Якута и Онисима. Возможно, это были те самые «древние старцы», которых Епифаний еще застал при своем появлении в монастыре и о которых он упоминает в предисловии к «Житию» Сергия.[225]
Имеющиеся в нашем распоряжении источники позволяют выяснить имя по крайней мере еще одного из насельников Троицкого монастыря в тот период, когда он представлял собой монашеский скит. Им являлся Мефодий Пешношский, впоследствии ставший основателем Николо-Пешношского монастыря. К сожалению, наши сведения о нем крайне скудны. По свидетельству историка К. Ф. Калайдовича, занимавшегося в 1820-х гг. историей Николо-Пешношского монастыря, в этой обители имелось житие Мефодия Пешношского, но во второй половине XVIII в. оно было утрачено. Поэтому, воссоздавая его биографию, мы можем опираться лишь на отдельные его крупицы, дошедшие в составе монастырского предания. Согласно ему, преподобный Мефодий, презрев суету мира, еще в юношеских годах удалился в Троицкую обитель, а через некоторое время ушел на Яхрому, где позднее основал свой монастырь в 25 верстах от Дмитрова. В литературе, посвященной Сергию Радонежскому, Мефодий Пешношский обычно именуется учеником Сергия. Однако тропарь, сочиненный в конце XVII в. монахом Мисаилом в честь Мефодия, называет последнего «собеседником и спостником» Сергия.[226] Некоторая необычность этого выражения позволяет с большой долей вероятности предположить, что оно было позаимствовано из жития Мефодия, с которым автор тропаря был, несомненно, знаком. Тот факт, что тропарь именует Мефодия не учеником, а «собеседником и спостником» Сергия, явственно указывает на время пребывания Мефодия в начальный период становления Троицкой обители, когда Сергий официально еще не был игуменом монастыря.
Нам остается выяснить время появления собравшихся вокруг Сергия первых насельников на Маковце. Современные исследователи, исходя из предположения, что Сергий провел в одиночестве около двух лет, склонны датировать это событие периодом около 1343–1344 гг. Но в реальности преподобный еще в 1349 г. жил отшельником. Все это заставляет отнести возникновение общины к началу 1350-х гг., скорее всего – к 1350–1352 гг.
В начальный период, как уже говорилось, Троицкая обитель еще не представляла собой монастырь в привычном для нас понимании, а являлась монашеским поселением – скитом, членов которого окормлял игумен Митрофан, настоятель ближайшего Хотьковского монастыря. Но такое положение продолжалось относительно недолго. По свидетельству Епифания, «по лете же единем (после возникновения монашеского поселения. –