Пока мы переглядывались, начался суд. Откровенно говоря — та еще тягомотина. Лично мне финал был ясен заранее, как, думаю, и всем присутствующим. Тем не менее, домина Петра, которая в самом деле взяла на себя роль адвоката, билась как львица, заставляя старшего брата недовольно кривиться. Обвиняли меня, во-первых, в оскорблении чистого бога, неоднократном убийстве духовных лиц, убийстве жандармов, сопротивлении власти. Добавили так же расстрел мирных жителей, грабеж предприятий, и введение в заблуждение магистратов пожелавших независимости областей. Последнее, очевидно, результат договоренности с Валерием. Получается, во всем виноват я, а взбунтовавшиеся города совсем не при чем, и даже не знали, что никто с ними войну вести не собирался, как и убивать мирных жителей.

Петра пыталась возражать. Приводила данные о том, что творили представители легиона Освобождения, жандармы и чистые. Утверждала, что взбунтовавшиеся города действительно были подвергнуты нападению со стороны метрополии, так что вынуждены были защищаться. Напирала на то, что я являюсь военнослужащим новообразованной республики, и выполнял приказы вышестоящих командиров. Требовала пригласить их в качестве свидетелей. В целом, как по мне, ораторскими талантами девушка была не обделена. По крайней мере, мне показалось, что публика слушала ее вполне благосклонно. Вот только свидетелей Петре пригласить запретили. Вместо этого опросили Марка. Вот, оказывается, зачем он здесь. Предатель не стеснялся, в красках описывал мои злодеяния. По его описанию выходило, что я просто бешеный зверь в человеческом обличье. Непрерывно мечтаю искупаться в крови невинных и насладиться их страданиями. Я удивился, сначала, что инцидент в Васконе никто не упоминал — отличный ведь штрих к описаниям моих злодейств. Потом сообразил — они просто боялись, что вылезут подробности про жертвоприношения. И про то, что большая часть жителей умерли не от пуль, а от голода.

Дебаты заняли больше трех часов — очень долго, как по мне. Я весь затек от неудобной позы, и уже откровенно скучал. Наконец, судья объявил, что все обстоятельства дела ему понятны.

— Обвиняемому предоставляется последнее слово, — сонным голосом пробормотал доминус Дариус. — Жандармы, проследите, чтобы покороче, уже обед скоро!

Затягивать я и не собирался, хотя короткую речь, пока слушал прения, продумал. Правда, с выступлением ничего не получилось. Едва я открыл рот, как двери в аудиторию распахнулись, и в зал ворвалась группа подростков, почти детей. Как кучка взбесившихся тараканов, они моментально разбежались по всему залу. Из разных углов раздавалось улюлюканье и дурацкие лозунги, выкрикиваемые ломающимися подростковыми голосами. «Суд куплен!», — неслось из одного конца. «Диего — наш герой!». И даже «Долой теократию!». На одних кричалках молодежь не остановилась. Вопли судьи, требования схватить смутьянов, попытки изловить наглецов ни к чему не привели. К общей суматохе прибавился топот жандармов, которые пытались схватить детишек. Мальчишки прыгали по спинкам кресел, уворачивались. Мало того, они начали забрасывать судью тухлыми яйцами, помидорами, и другими овощами. Кто-то, притащил даже тыкву, но добросить сил не хватило, так что овощ нашел свой приют на голове одной из пожилых и ужасно чопорных матрон. Тут уже я не выдержал, расхохотался — очень уж забавно выглядела дама с таким экзотическим головным убором, со стекающими по лицу соками. Весело было не только мне — смех раздавался из разных концов зала. Впрочем, эффект неожиданности уже пошел на спад. Сориентировавшиеся жандармы таки изловили возмутителей спокойствия. Тишина более-менее восстановилась. Доминус Дариус, с тоненьким рычанием и желтком на макушке потребовал скорее заканчивать.

— Подсудимый! Ваше слово!

— Я еще вернусь! — громко крикнул я. Все заготовки после этой комедии как-то выветрились из головы, так что ляпнул первое, что пришло в голову.

Судья, очень довольный моей лаконичностью объявил, что удаляется для принятия решения и поспешно убрался из зала. Обдумывание не заняло и десяти минут. Кое-как отчищенный доминус Дариус вновь появился в аудитории, и скороговоркой зачитал вердикт:

— Итак, Persona — преступник Диего по прозвищу Кровавый, плебей и язычник. Locus — многие места, в том числе и священные. Например, поезд, перевозивший иерарха Нону, по умолчанию считается священным местом. Causa — ненависть к чистому богу, поклонение ложным богам, кровожадность и опасное для общества безумие. Tempus — преступления совершались в разное время суток, неоднократно. Qualitas — преступления совершались открыто, с особым цинизмом. Quantitas — ущерб составляет более двух миллионов сестерциев только в отношении имущества. Убийства квиритов и чистых братьев не поддаются численному выражению, однако, несомненно, значительно превышают уже названную сумму. Eventus — перечисленные обвинением преступления окончены.[1] Таким образом, преступления нанесли максимально предусмотренный законом ущерб, и не могут быть искуплены никаким образом. Преступник приговаривается к смерти, его имя будет проклято. Приговор будет приведен в исполнение на рассвете.

Вот так оно все и закончилось.

Привычного ночного разговора не было. Едва заснув и увидев богиню, я сказал: «Начинаем». Богиня медленно растворилась, и я погрузился в темноту. Сегодня снов про расстрел не было.

Я стою перед строем жандармов. В просторной белой рубахе, и серых тюремных штанах. Ко мне подходит чистый — тот самый, что проводил допрос. Сейчас у него очень благостное лицо, совсем не такое, как тогда, в камере. Подходит, и предлагает душой принять чистого бога и покаяться во всех грехах. И тогда, дескать, хотя бы после смерти я смогу очиститься и слиться с чистым богом в блаженстве. Сплевываю ему под ноги, отворачиваюсь. Толпа вокруг слитно вздыхает. Такое оскорбление чистому брату!

— Да будь ты проклят. Да будут прокляты все, кто тебе дорог и близок! Твоя душа после смерти обречена на вечные муки, мой бог об этом позаботится! — желает мне всего хорошего чистый, и отходит.

Священник не единственный сегодня посетитель. Как выяснилось, в последний путь меня должен проводить еще и представитель светских властей. Слава богам, для судьи я оказался слишком мелкой сошкой, так что увидеть перед расстрелом тошную физиономию доминуса Дариуса мне не довелось. Вместо него меня провожает какой-то жандармский чин, причем обращается вполне уважительно, что и вовсе неожиданно. Я почему-то ждал продолжения проклятий, но лейтенант меня приятно удивил. Даже последнее желание позволил загадать. Впрочем, я не стал кочевряжиться, и отступать от традиций. Попросил сигарету.

Глаза мне не завязывали — я сам отмахнулся от жандарма, который уже готовлся повязать полосу материи. Я должен видеть все. Площадь молчит — за ограждением собралась внушительная толпа. Не такая большая, как во время суда, но все же приличная. Люди молчат, жадно разглядывая сценку. Благополучная Сарагоса, да… Не насмотрелись еще на кровь. В соседней Памплоне вряд ли собралось бы столько народа — там людей уже тошнит от смертей. Жандарм вкладывает мне в губы сигарету, поджигает. Глубокий вдох. Давненько я не курил, даже голова слегка закружилась. Выдыхаю облачко дыма, улыбаюсь стоящему передо мной строю. Солдаты чувствуют себя неуютно — я не демонстрирую страха. Даже угрюмости, обычной для приговоренных не показываю. Как будто на прогулку вышел. Слегка поворачиваю голову назад. Щербины и сколы на кирпичной стене за спиной ясно демонстрируют — я далеко не первый тут. Все точно так же, как во сне — я даже не полностью уверен, что сейчас я тоже не сплю. Я столько раз участвовал в этом сюжете, что теперь мне трудно отличить реальность от грезы. Сигарета подходит к концу. По команде жандармы поднимают карабины, наводят. Я проваливаюсь в транс. Очень глубоко, гораздо глубже, чем обычно. Время для меня замедляется. Сержант резко опускает руку. Для всех остальных — резко, мне же приходится изрядно поскучать. На конце стволов, направленных мне в лицо, расцветают желто-красные вспышки.

Когда видишь такое впервые, поневоле теряешься. Страх сковывает мысли. Ты один, безоружен, беззащитен, рой пуль летит в твою сторону, а ты даже уклониться не можешь. Страшно. И во второй раз — тоже. Но не в десятый раз, и не в сотый. Да, это было во сне. Но… Откровенно говоря, я и сейчас не до конца уверен, что это не сон. Спокойствие и сосредоточенность — отличное настроение для того, кто занят ответственным делом. Сейчас мой дар работает на полную катушку. Мне кажется, я всеведущ, как какой-нибудь бог.

Напротив меня стоит десять солдат. Но вспышек меньше. У того, что в центре, случилась осечка. Второй отвлекся на блик солнца от одного из окон здания суда, чуть дернулся, ствол задрался — пуля пройдет у меня над головой и выбьет очередной кусок кирпича из стены за спиной. Третий, наоборот, слишком низко опустил ствол — острый камешек, застрявший в сапоге именно сейчас дал о себе знать. Еще две пули тоже летят куда-то не туда: один из жандармов отвлекся на неожиданный гудок прибывающего поезда, слишком поздно заметил взмах сержанта, дернулся от неожиданности и ствол увело в сторону. У второго солдата оборвался ремень, в который он упирает локоть. Материя и так держалсь на последнем издыхании, мне почти не пришлось ничего делать. Осталось четыре.

Я чуть-чуть смещаюсь в сторону — это даже не заметно для окружающих, потому что рубаха на мне просторная. Я не вижу пуль, но чувствую, как нужно встать, чтобы у жандармов ничего не получилось. Проблема только в том, что мне не нужно, чтобы у них СОВСЕМ ничего не получилось. Я замираю на месте. Время возвращается к своей обычной скорости. В самый последний момент, я слышу громкий и жалобный крик. Узнаю голос — это домина Петра. От неожиданности я слегка дергаюсь, тело взрывается болью, меня отбрасывает на стену, я медленно сползаю и валюсь на бок, оставляя на кирпичах кровавый след. Да, это определенно не сон. Во сне мне никогда не было так больно.

Все получилось почти так, как я и рассчитывал. Почти. То, что я вздрогнул, принесло свои плоды одна пуля ударила на пару сантиметров ниже, чем я рассчитывал. Пробила грудь почти возле плеча, навылет. Кость не задета. Легкое, вроде бы тоже. Это самая серьезная рана, гораздо серьезнее, чем я рассчитывал. С остальными прошло, как и задумывалось. Две чиркнули по ребрам, и одна слегка задела плечо, буквально царапина.

Падал я не просто так — завалился направо, чтобы кровь из раны залила всю грудь. Получилось живописно. Вот только больно просто адски, и сознание терять нельзя. Рано еще. Впереди самое сложное. Я лежу с открытыми глазами, смотрю на приближающегося сержанта остановившимся взглядом. Жандарм поднимает револьвер, наводит его в центр лба. Солдату очень неуютно — кажется, что покойник смотрит ему прямо в глаза, так что командир расстрельной команды ощутимо нервничает. Где-то в толпе надрывается в рыданиях женщина. Синемундирнику неуютно. Уже выбирая спуск, солдат вдруг замечает, что расстрелянный ему подмигивает. Солдат вздрагивает, и пуля, вместо того, чтобы войти прямо в лоб, проходит выше, скользит по черепу, разрывая кожу. Солдат этого не замечает. Вокруг головы преступника вспухает очень характерное розовое облачко. Он больше не смотрит в по-прежнему открытые глаза мертвеца, торопливо отворачивается, и машет рукой, чтобы унесли тело.