Сбрасываю балетки, запираю дверь и неслышно ступаю по ковру в гостиную, где по телику с приглушенным звуком идет трансляция сегодняшнего матча НФЛ. Мама, вытянувшись в струнку, сидит на краешке дивана. Усталый потухший взгляд, крепко сжатые губы, спортивный костюм, волосы собраны заколкой, ноль косметики – вполне обычный для воскресенья вид. Папа стоит напротив нее в противоположном конце комнаты. На кофейном столике между ними бокал из-под вина со следами губной помады на ободке. Помнится, когда я уходила, мама наполнила его шардоне, пообещав, что на сегодня это первый и последний раз. Она всегда так говорит. Только вот бутылка в руках отца совершенно пуста.
– О, Маккензи, – говорит папа со вздохом, прячет от меня бутылку за спину и хмурится. – Ты так тихо вошла.
Сдержанно улыбаюсь и молчу, сосредоточенно глядя на маму. Ростом я в отца, но все остальное во мне – от нее: и карие глаза, и высокие скулы, и крепкая челюсть.
– Я спать, мам, – мягко говорю и опускаюсь рядом с ней на колени.
Она не пьяна. Одной бутылки теперь недостаточно. Но это озлобленное выражение лица появляется у нее уже после пары бокалов.
– Может, и тебе пора? – спрашиваю я, касаясь ее руки.
Мама смотрит в пол и некоторое время не двигается. Поднимает тяжелые веки и глядит на отца, как будто это он виноват и сам открыл для нее бутылку. А затем расслабляется, вздыхает и кивает, глядя на меня карими глазами.
Я поднимаюсь и тяну ее за руку. Наши пальцы переплетены. У нее теплые ладони, некоторые ногти сломаны, она в последнее время не особо следит за маникюром. Папа смотрит на меня с благодарностью, однако глаза полны стыда, даже вины. Я машу ему свободной рукой и веду маму из гостиной по коридору в спальню. Включаю свет и стискиваю зубы при виде чудовищного беспорядка. Свежепостиранные вещи кучей валяются на полу, не заправленная с утра постель, наглухо задернутые шторы. В эту комнату крайне редко проникает солнечный свет.
Мама садится на край кровати и пытается меня подбодрить вялой улыбкой, которая ничуть не убавляет моего раздражения.
– Всего пара бокальчиков, – говорит она, театрально закатывая глаза. – Твой отец преувеличивает.
Вряд ли преувеличивает. И вряд ли обошлось парой бокалов. Я молча сгребаю одежду на полу, складываю стопкой и убираю в шкаф. На туалетном столике рядом со старой фотографией – где папа с волосами, а я без передних зубов – стоит другой бокал. Пустой, со вчерашнего дня.
Закусываю нижнюю губу, наклоняю голову и аккуратно притворяю дверцу. Мама уже встала и шаркает тапочками по комнате. Хватаю бокал и поворачиваюсь к ней, пряча его за спиной. Изнутри распирает разочарование, но я скрываю его и выдавливаю улыбку.
– Я ужасно устала, поэтому поговорим завтра. Уилл заедет за мной в полвосьмого.
Мама ничего не отвечает, однако замечает, что я стащила бокал, и хмурится. Ее губы подрагивают, она прищуривается, делает вид, что не заметила пропажи, и начинает взбивать подушки. Выхожу из спальни и закрываю дверь.
В коридоре верчу добычу в руках и так крепко сжимаю стекло, что, кажется, еще чуть-чуть – и оно лопнет. Появляется папа, и я ослабляю хватку.
Он стоит в проеме гостиной, облокотившись о дверной косяк, и выглядит виновато.
– Дай-ка сюда.
Шагает ко мне и осторожно вынимает бокал из моих напряженных пальцев. В другой руке у него бокал из гостиной.
Папа слишком молодой, чтобы лысеть и иметь столько морщинок. И каждый раз, когда он несет в мойку очередной бокал, у отца появляется этот печальный взгляд, который старит его еще больше. Он проходит по коридору мимо меня в темную кухню, а я стою и слушаю звук бегущей из крана воды.
Пока отец смывает мамину помаду с ободка бокала, мой взгляд останавливается на столике в прихожей. Там стоят фотографии: на одной – свадьба родителей, на другой – мой первый день в детском саду, и волосы перевязаны дурацкими яркими резиночками. А посередине – третья рамка, светло-розовая. На ней никогда не бывает пыли: мама протирает ее минимум дважды в день. Пять аккуратных розовых букв – все, что осталось нам в память о