Черные тучи собрались к вечеру над городом, зависли над Подолом и пристанью, над Копыревым концом, над мощными стенами Детинца, сложенными на крутом валу из крепких бревен. Темно стало кругом, купцы и покупатели, поглядывая на тучи, поспешно разбегались с торга, а те, кому некуда было бежать, — всякая мелкая теребень, — прятались под возы, выглядывали, опасливо смотрели на небо — ну, когда ж хлынет? Сверкнула молния, ударила в старый дуб на Щековице, дерево вмиг вспыхнуло, заполыхало, к ужасу завсегдатаев корчмы Мечислава-людина.

Раскаты грома пронеслись от Щековицы через Подол к Детинцу, снова полыхнула молния, на этот раз над Подолом, казалось, поразила там самое высокое здание — храм распятого бога. Хельги пригляделся — ан нет, пронесло. Как стояла церковь, так и стоит, изящная, легкая, с крытым золотыми пластинками сводом. Не раз и не два уже склоняли киевского князя принять христианскую веру. И ромеи, и свои — были уже христиане и среди богатых, торгующих с дальними странами купцов — гостей заморских, и среди знатных бояр — старцев градских, и даже в лесах, средь некоторых племенных старейшин — нарочитой чади. Наверное, стоит все же креститься…

Хельги, а по-иному — киевский князь Олег Вещий, стоял на высоком крыльце, опираясь на резные перила, смотрел на покрытое грозовыми тучами небо, гадал — хлынет ли дождь. Пока было сухо, а оттого и страшно, сухая гроза, она завсегда страшнее — вспыхнет что-нибудь, не потушишь. Может быть, тучи наслали боги? Проведали громовержец Перун и метатель молний Тор княжьи мысли о смене веры, рассердились, вот-вот весь Киев спалят, ишь уже как пылает Щековица. Видит ли то молодой тиун Ярил Зевота? Если видит, сейчас пошлет гридей — тушить. Да видит, конечно, на то он и тиун. Страшна сухая гроза, не так сама по себе, как пожарами, хорошо пока на Щековице только горело, не перекинется огонь через Глубочицу-речку, не пожрет Подол злое желтое пламя. Страшен пожар, лют, хуже, чем хазары да печенеги, от тех после набега хоть что-то остается, пожар же не пощадит ничего…

Ну же! Князь глянул на небо, попросил богов послать влагу. Снова громыхнуло, а дождя так и не было, вспыхнуло уже. где-то на Копыревом конце — не в Ярилину корчму ударило? Да что же это делается-то? Может, он, князь, не тех богов просит? И в самом-то деле, к чему умолять Перуна и Тора? И тот и другой охочи до грома и молний, уж не расстанутся с любимой игрушкой. А вот есть еще и водяной бог, Велес-Ящер, вот его бы и попросить.

Хельги вспомнил присловье, прочел про себя, улыбнулся — больно уж похоже на детскую песенку. И тут вдруг снова громыхнуло — над самым крыльцом, так, что по всему Детинцу залаяли попрятавшиеся в будки псы. И хлынуло! Разверзлись небеса, и полилося сплошным бурным потоком. Тут же образовались на площадях и дворах лужи, потекли по улицам ручейки, сбиваясь в мощный поток, стремительно мчащийся по ручьям и оврагам в Днепр. А гром все гремел, полыхали молнии, только теперь уж было не страшно — с таким ливнем не разгореться пожару. Даже на Щековице поугасло бурное пламя, понеслось черным дымом, да и тот быстро прибило дождем. Ну, слава богам.

Хельги еще постоял на крыльце, посмотрел на ливень, высунув руку под дождь, пригладил растрепавшиеся волосы и, повернувшись, медленно пошел наверх, в светлицы. Статен был князь, силен и не по годам мудр. Впрочем — и по годам, Вещему князю минуло уже тридцать три — возраст вполне зрелого мужа. Столько же было и верной супружнице, Сельме, женщине умной и властной. Могла ли подумать дочка простого северного крестьянина-бонда, что когда-нибудь станет киевской княгиней? А вот пришлось. И с этой нелегкой ношей Сельма вполне справлялась — уезжая в полюдье за данью, Хельги-Олег со спокойной душой оставлял на супругу правление, ну, не на одну, конечно, были и помощники — старцы градские да княжий тиун, хитрый и опытный Ярил Зевота. Народ любил Вещего князя — еще бы, при нем был установлен строгий порядок, спокойствие, законы, гарантом которых выступала могучая княжеская дружина, охранявшая границы молодого русского государства от хищных кочевников-печенегов и коварных хазар. Кроме границ, князь и дружина, опираясь на мудрые законы, защищали и каждого жителя — от знатного киевского боярина до самого распоследнего смерда или охотника, живущего в дальних ладожских лесах. Там, на севере, в Новгороде и Ладоге, остались верные друзья: Снорри — воеводою в Ладоге, Конхобар Ирландец — хитрый, пронырливый, жесткий, когда-то бывший одним из самых опасных врагов Хельги, — в Новгороде, городе, что сам себе на уме, непростом. Только Ирландец и мог там вести дела, помогая, по мере надобности, Снорри. И еще был в северной земле кое-кто. Вернее — не был, а была… или — были? Ладислава, ладожская златовласая красавица с васильковыми глазами, давняя любовь Хельги, сидела наместницей при воеводе Снорри, впрочем, неясно было — кто же на самом деле при ком. Опасался князь поставить ладожской правительницей женщину — не поняли бы люди, — потому и оставил этот пост за Снорри, великим воином, но никуда не годным правителем, откровенно тяготившимся делами государственной власти. Ну, для таких дел и была Ладислава. Правила жестко, твердой рукою, — попробуй только кто обидь купцов или подними мятеж в дальних селищах — через сеть верных людей правительница про то прознает быстро, не колеблясь, пошлет воинов, придавит злодеев без всякой жалости. В этом чем-то похожа была Ладислава на Сельму-княгиню, которая, конечно, давно уже была прекрасно осведомлена о сопернице… впрочем, нет, никто из женщин другую соперницей не считал, все было предельно ясно: Хельги — князь, и не какой-нибудь мелкий князишка, а великий государь, хакан русов, ему просто стыдно иметь одну жену, да и двух, откровенно говоря, маловато для престижа, лучше бы больше, плюс ко всему еще и наложницы. Хорошо понимала это Сельма — даже ее собственный отец, Торкель-бонд, простой деревенщина-крестьянин, и тот имел трех жен, не говоря уже о наложницах, так было принято. Ну а про князя и говорить нечего. Так считала Сельма, так считала и Ладислава, так в это время считали все. Христианская мораль, осуждающая многоженство, вовсе не была еще так распространена, вся Русь, вся Норвегия, Швеция, Дания — все были языческими. Плохо ли, хорошо ли — но так. А для сплочения огромного государства, кроме дружины, законов и дорог — летом реки, зимой — они же, но замерзшие, — имела значение и любовь князя к обеим женщинам. Куда бы он ни поехал, на север или на юг, — везде был дома. В Киеве его ждала Сельма, в Ладоге — Ладислава. Ирландец как-то посоветовал присмотреть еще жен из кривичей, радимичей, северян, вятичей, чтобы окончательно сплотить земли. Хельги тогда отшутился, а потом задумался — интересная мысль. Нет, насчет женщин, конечно, можно было и подождать, а вот построить хорошие дороги, чтобы не прерывалась связь меж частями страны осенью и весной, — вот это было бы дело, но, как предполагал Хельги, фактически неподъемное, и Ирландец в этом с ним соглашался. Ирландцу князь доверял — неоднократно уже убеждался в преданности за долгое время. К тому же был у них общий могучий враг — Черный друид Форгайл Коэл, когда-то возмечтавший о власти над миром. Продав душу черным кельтским богам, друид шел к этой власти, не считаясь ни с чем, даже пытался под именем князя Дирмунда подчинить себе Киев, но кровавый путь жреца был прекращен Хельги… и его вторым «я», Игорем Акимцевым, человеком из далекого мира, чьи мысли волею судьбы вошли в душу Хельги еще в ранней юности и, поскольку Игорь тогда был старше и опытнее, уберегли от многих ошибок. Друид был повержен в Ирландии, там, откуда пришел, у древнего жертвенника на священном холме Тара. Повержен не до конца — черная душа спустя некоторое время возродилась, правда, уже потеряв былое могущество, но вовсе не утратив коварства. И снова пришлось сражаться — и победить. Ибо только Хельги и Игорь были теми, кто может остановить друида, как сказала когда-то девушка-жрец — Магн дуль Бресал. С тех пор вот уже около пяти лет черный дух друида не давал о себе знать, и, поглощенный государственными делами Хельги, за мудрость и рассудительность прозванный Вещим, уже стал забывать об этом. Значит, зло и вправду окончательно побеждено и не стоит забивать голову всяческими непотребствами, чай, есть и поважнее дела. Одно из таких дел спроворили прошедшей осенью — выдали замуж старшую дочку за моравского князя. Теперь бы еще пристроить среднюю, а потом и младшенькую, Радогосту. Сыновей от Сельмы князь не имел, одни дочери — Сигрид, Сигне, Сайма, Радогоста, а вот от Ладиславы… Бегал уже по ладожскому дворцу маленький Игорь. Ингвар Хельгиссон, Игорь, сын Вещего Олега. Наследник.

Хельги улыбнулся, вспомнив о сыне. Смешной, а глаза — синие-синие. Не поймешь только, в отца или в мать.

Войдя в светлицу, князь застал жену за чтением пергаментных свитков — недавно присланных отчетов из далеких мерянских земель, от тамошнего князя Ксанфа.

— Что пишет князь? — Наклонившись, Хельги обнял жену. — Все ли в порядке в дальних лесах?

— В порядке. — Сельма оторвалась от свитков. — Пишет, переправу у них снесло паводком, хотят новую ставить.

— Так пусть ставят, кто им мешает?

— На то средства нужны, — мягко напомнила княгиня. — Ты бы чуть снизил с них дань осенью.

Хельги улыбнулся.

— Вот построят переправу — снижу. Что еще?