Иногда успокаивается и закрывается в квартире, никого не впускает. Потом выходит на улицу и беспокойно обшаривает кусты: не прячутся ли чекисты. Кружит вокруг дома. Прячется ото всех за деревьями.

Жильцы жалеют ее, называют ласково Шурочкой.

Каждый год ее надолго укладывают в больницу. Встречая ее, по-прежнему красивую, медсестры плачут. Однажды, когда в очередной раз легла, квартиру обокрали.

Я пришел в больницу навестить Шурочку.

Вдоль стен коридора стояли больные женщины. Так стоят вдоль стен на деревенских танцах в ожидании приглашения. Лица отрешенные, с явными признаками вырождения.

Она появилась — очень бледная, в халате и тапочках.

— А вы кто? Я вас не знаю.

Кажется, она готова была уйти.

— Я пришел помочь вам. Чем — пока не знаю.

Комната свиданий — что-то вроде небольшой столовой со столиками на четверых. Она разговаривала вразумительно, толково, но очень тихо, как будто бледность лица перетекала в голос. В палате — 14 человек. Уход? А зачем за мной ухаживать, я сама за всеми ухаживаю. Я здесь 45 дней. По 16 уколов в день… За что мучаюсь, за что страдаю?..

— Правда ли, что сам Пырьев приглашал вас, студентку…

— Да, он ставил «Идиота». Очень меня уговаривал, в гостиничном ресторане стол накрыл…

— А правда ли, что за последние 30 лет вам никто не позвонил?

— Правда. Ни один человек.

Мы прощались. Бледное лицо ее отражало следы тридцатилетних мук. Но и печать былой редкостной красоты осталась. Я не удержался.

— Какая же вы красивая!

Она ответила почти гениально:

— Я могу быть еще лучше.

После пребывания в больнице она на пару месяцев становится разумным человеком. Мне казалось при встрече: включи софиты, скомандуй режиссер: «Начали!» — и все образуется. Будет жить, как все.