– Или…

Мы прошли мимо высокого забора БУРа[2], миновали больничку. Как оказалось, Босой накаркал. Вели меня через весь лагерь в оперчасть.

Без задержки повели сразу в кабинет к куму.

– Осужденный Пэ тысяча триста тринадцатый, – начал представляться я, но меня тут же прервали:

– Садитесь, Петр Григорьевич, – молодой, мордатый начальник оперчасти кивнул Казаху на дверь. – Подожди в коридоре.

Надзиратель вышел, я сел на колченогий стул, что стоял у рабочего стола опера. Звали его Подгорным Евгением Степановичем, служил он у нас всего полгода в звании капитана. Трижды мы имели с ним продолжительные беседы, в ходе которых однофамилец известного чиновника из ЦК КПСС настойчиво предлагал мне стучать на сидельцев барака. В первую очередь его интересовали политические.

– Поймите, Петр Григорьевич, – объяснял мне Подгорный. – Зэк вы авторитетный. Не в смысле вор – этих у меня полная картотека – а в смысле уважаемый человек. Все на зоне знают вашу историю, ваши подвиги на фронте и где-то даже сочувствуют. Доверяют вам свои тайны.

– Стучать не буду, – сразу отказался я.

– А стучать и не надо. Надо информировать. И только о самых важных делах. Мелочи меня не интересуют. Например, о подготовке побега. Ведь если уйдут в леса политические – худо будет всем! Стукачей у меня полно, а вот правильных, толковых людей мало!

Кум мягко стелил, заходил с разных направлений. Обещал послабление режима, похлопотать об амнистии.

Я на это лишь криво улыбался. Подгорный листал мое личное дело, притворно качал головой, зачитывая приговор, в котором меня лишили всех воинских наград:

– И этот вопрос порешаем. Сейчас активно идет реабилитация заключенных.

– Ко мне это не относится, я же не репрессированное лицо.

В тот раз надавить на меня Подгорному не удалось. Не верь, не бойся, не проси – старое арестантское правило служило уже многим поколениям зэков. Но сейчас все повернулось иначе.

– Не передумали, Петр Григорьевич? – широко улыбнулся мне кум, запирая сейф. Над ним висел портрет Хрущева, справа от него поблескивал очками Дзержинский, слева хмурился Ленин.

– Я этих гнид на фронте не боялся, а уж сейчас подавно.

– А я слышал у вас конфликт случился с Петлюрой. Да и такой, что теперь вам в одном бараке не ужиться…

Гнида мордатая! Небось он и слил Петлюре мое участие в «Большой блокаде» в составе войск Львовского округа. Нас тогда придавали на усиление подразделениям НКВД – гоняли «лесных братьев» по всей Западной Украине. А самой операцией – я посмотрел на бабье лицо на портрете – руководил как раз Хрущев.

Я откинулся на стуле, закрыл глаза.

– Именем Украинской Советской Социалистической…, - бубнящей скороговоркой трещал судья. Можно было не слушать, что он там рассказывает – слово в слово повторяет прокурорских. Только одна из народных заседателей, лет пятидесяти, полноватая русоволосая женщина в нелепой блузке со странным, будто перекошенным воротником, почему-то мялась и время от времени смотрела на меня непонятно. Не насмотрелась за время суда, что ли?