– Тогда не заговаривай со мной.
Шаг вперед, грудь колесом. Он становится передо мной.
– Да что с тобой происходит? Это подростковый возраст? Что-то гормональное? Скажи, запишем тебя к врачу! Или ты просто в какой-то момент решила, что станешь невыносимой? Что это за поведение? Что за дерзость, дурость, протесты… Ну, объясни! Не можешь?
Я сверлю его взглядом. Сжимаю губы. Мы оба молчим.
Боль в висках становится нестерпимой.
– Саш, – наконец произносит папа со вздохом смирения. – Поговори со мной, а? Что не так? Мы же были друзьями…
Бах! И плотину внутри прорывает. Темное с ревом ломает мне ребра, затопляет все внутри.
– Были, – киваю. – Пока ты не изменил моей маме.
Папа вздрагивает. Бросает быстрый взгляд в сторону спальни, и в этот момент я ненавижу его каждым атомом.
– Как ты… – его щеки бледнеют. Губы сжимаются в нитку. Глаза в замешательстве прыгают с предмета на предмет, кружат вокруг моего лица, но посмотреть прямо не решаются. – Я… Я… – бормочет он.
Вот так! Получай! Я тоже могу сделать больно. На мгновение меня затягивает в водоворот триумфа.
– Может, это тебе надо больше о ней заботиться? – язвлю я.
Папа, пошатнувшись, приваливается спиной к холодильнику, а я прохожу мимо. Я не смотрю на него, да и он не пытается меня остановить. Он проиграл, я победила, но радости нет.
Тихо закрываю дверь, чтобы мама не проснулась, и на меня накатывает паника. Дышать становится труднее, комната расплывается перед глазами, и я словно рассыпаюсь, крошусь, разлетаюсь на тысячу осколков.
И каждый осколок продолжает болеть.
Утром я просыпаюсь с опухшим лицом и головной болью. Дурацкий будильник дрелью вонзается в виски и затылок. Вот бы никуда не идти сегодня… На мгновение эта мысль кажется соблазнительной, а потом я с ужасом представляю, как проведу целый день с мамой. Как целый день буду врать ей… Или хуже того, скажу правду.
Я вскакиваю и иду в ванную. Корчу себе рожу, чтобы отвлечься от мыслей, но они как вода: везде найдут себе щелку. Ни мой оскал, ни синяки под глазами их не останавливают. И я вспоминаю.
Я узнала случайно, как почти всегда узнают плохое. Мы сидели за столом, ужинали. Все было как обычно, разве что папа казался немного усталым. Мама громко смеялась, и искры в ее глазах согревали всех нас. Я тоже смеялась. Тихонько гудел холодильник, звенела посуда, и бряцали серьги у мамы в ушах.
Папа много шутил. Размахивал руками, жестикулировал и, конечно, смахнул со стола стакан. Я бросилась за тряпкой, а он – собирать осколки. Что-то тогда он смешное сказал, я не помню. Руки случайно соприкоснулись.
Я испугалась. Он весь будто корчился. Вспышки цветов метались в панике, оранжево-бурая жижа болотом засасывала их внутрь себя. Чувство вины. Настолько тяжелое, сильное, мутное, что я охнула и отшатнулась.