Единственным, что приближало Нельсона к обожаемым (а порой ненавидимым им) писателям, которым удалось произвести литературный бум, было наличие его сочинений в библиотеках североамериканских университетов. Там имелись карточки всех его книг: на букву «Ч», некоторые также и на «О», а порой на обе эти буквы. Это объяснялось тем, что, едва получив отпечатанные экземпляры своих произведений, Нельсон незамедлительно дарил достаточное их количество библиотекам США (а также библиотекам всех других стран). Все это в сочетании с рекомендациями, которые дали студентам свои преподаватели, принесло ему некоторую известность, и его творчество до сих пор не удостаивалось ни одной испанской или американской премии лишь из-за превратностей судьбы. Казалось, именно сейчас он находился как раз на пороге известности, однако, чтобы прославиться, латиноамериканский писатель сначала должен стать знаменитым в Испании.

Поэтому по меньшей мере раз в семестр он запирался с бутылкой виноградной водки в руках и ждал решения жюри, которое, к сожалению, в течение последних пятнадцати лет не уделяло должного внимания его творчеству. Прихлебывая из горлышка, он воображал себе речь для прессы, которую нужно будет заучить наизусть. Он собирался начать так: «Любая премия является актом благородства, который делает честь не столько тем, кто ее удостоен, сколько тем, кто ее присудил; поэтому сегодня я хочу поздравить и поблагодарить членов жюри и в особенности организаторов…»

Однако всегда случалось одно и то же: не происходило ничего. Ни единого телефонного звонка, ни разу далекий голос в трубке не произнес слов: «Нельсон Оталора? Вас беспокоит издательство…»

Телефон на его коленях не издавал ни единого звука; он зазвонил один-единственный раз — кто-то ошибся номером, у Нельсона же в этот момент едва не остановилось сердце. Он послал звонившего куда подальше и в сердцах запустил трубкой в стену.

Он хранил все письма с отказами, полученные в качестве отзыва на его книги от многих испанских и латиноамериканских издателей; он не оставлял надежду утереть им нос, став знаменитостью. «Уважаемый автор, наши специалисты советуют обратить внимание издательства на ваше творчество, однако не считают, что данная рукопись нам подходит», «Просматриваются очевидные попытки поиска собственного авторского стиля; мы предпочли бы другое ваше произведение» — любое из таких писем было для Нельсона целым событием. Он вскрывал их не сразу; дожидался вечерней встречи с друзьями-преподавателями — все они тоже были латиноамериканцами и такими же, как он сам, непечатающимися писателями и поэтами, — показывал им запечатанный конверт и фантазировал. После пары рюмок наступал кульминационный момент: Нельсон удостаивал кого-нибудь из приятелей чести ознакомить всех с содержанием письма.

— Черт подери, — говорил он, — когда-нибудь ты будешь рассказывать внукам, как читал Нельсону Оталоре письмо с рецензией на его первый рассказ.

Промочив горло, избранник торжественно обводил взглядом присутствующих и громко читал: «Благодарим вас за третью по счету рукопись; вынуждены сообщить, что она не получила одобрения нашего читательского комитета, поскольку…»

С этого момента до самого закрытия бара разговор Нельсона и его друзей вращался вокруг обычных тем: меркантильности издательств, мещанства и высокомерия издателей, податливости публикуемых авторов, отдающихся, словно уличные девки, требованиям рынка и неспособных (в отличие от них) создавать истинную литературу… Беседа велась в таком презрительно-уничижительном тоне до тех пор, пока кто-нибудь (иногда сам Нельсон) не начинал припоминать все недавно вышедшие книги; и тогда все оживлялись, ведь появлялась возможность изничтожить каждую из них, наградив характеристикой типа «консервная банка с историями» и другими определениями. Затем Нельсон бережно складывал письмо, чтобы, по своему обыкновению, отправить его в свой архив, и они переходили к Эдгару Алану По — тот тоже никогда не пользовался особым успехом у издателей; к Бодлеру, который не только не был знаменит, но вообще умер от голода; к Малкольму Лаури, писавшему свою книгу десять лет, невзирая на то что ее не хотели печатать; к «несчастному Кафке»… И успокоенные, Чоучэнь Оталора и его товарищи расходились по домам, так и не заметив, что весь последний час засидевшаяся в баре студенточка или официантка не могла отвести глаз от восточного лица нашего автора, которое становилось необыкновенно привлекательным в те моменты, когда он бывал слегка пьян.

Именно китайское происхождение Нельсона стало причиной того, что он оказался замешан в эту историю. Фамилию Шоушэнь (перуанский вариант которой звучал как «Чоучэнь») носил его дед; еще юношей в феврале 1901 года он эмигрировал в Перу на борту одного торгового судна; они вышли из порта Кантон и шли по курсу через Гонконг, Манилу и Новую Гвинею в Лиму, порт Кальяо. Дедушка Ху стал на местный манер называть себя Хуаном, Хуаном Чоучэнем, а спустя несколько месяцев перебрался из Лимы в Куско — столица была малоперспективным местом для эмигранта-крестьянина из Китая. Несмотря на то что детские и юношеские годы дедушка Ху провел в Пекине, Куско с его глинобитными домами и мощеными улицами подходил ему как нельзя лучше, напоминая небольшой китайский городок высоко в горах, где он родился. В Куско он почувствовал себя как дома, и, осев там, вскоре получил надел земли и занялся выращиванием кукурузы. Он взял в жены индианку, у них родился сын, а спустя шестьдесят лет появился на свет внук. Порой, облокотившись на перила университетской террасы, Нельсон размышлял о тернистом жизненном пути, который пришлось пройти его деду, и улыбался с гордостью. Это был путь не из последних, думалось ему, действительно, могли бедный китайский эмигрант Ху Шоушэнь представить, что когда-нибудь его единственный внук покорит Америку и, быть может, — кто знает? — его имя войдет в историю всемирной литературы. Нельсон бережно хранил семейную реликвию — дедов сундук, битком набитый письмами и документами; однако до сих пор он не пытался внимательно ознакомиться с его содержимым, хотя все бумаги были переведены дедом с китайского языка на испанский, — возможно, в тайной надежде на то, что потомки захотят повернуть время вспять и узнать побольше о семейных корнях.

«Я пришел, чтобы завоевать Америку, и она завоевана мной», — писал Нельсон в одной из своих поэм; он перефразировал с точностью до плагиата слова поэта Уильяма Оспины, однако, будучи человеком прагматичным, не принимал такие пустяки близко к сердцу. На самом деле этими «почти своими» словами он хотел выразить горячее желание никогда больше не возвращаться в Перу; он ненавидел господствующий на родине расизм — до сих пор, проходя мимо смеющихся людей, Нельсон боялся, что потешаются именно над ним; ощущение усиливалось, если это были белые (он называл их «белесые»); и избавиться от него не помогли даже восемьдесят часов занятий с психоаналитиком.

В мире полным-полно завистников, и Нельсон был объектом непрекращающихся нападок со стороны университетских коллег. Злейшим его врагом был парагваец Норберто Флорес Арминьо из университета Корнелл; причиной взаимной ненависти стали общие темы научных трудов. Оба исследовали индийскую прозу и являлись авторами социоисторических работ, посвященных творчеству Альсидеса Аргедаса, Гиро Алегрии и Мигеля Астуриаса; они одновременно получили ученую степень и, к несчастью для обоих, и тот и другой весьма продвинулись в исследованиях в области психокритики и гипертекста. Их конфликт был непрекращающимся, так как издателям приходилось выбирать между ними; то же касалось приглашений на конгрессы и семинары, посвященных общей теме исследований.

Флорес Арминьо был первым, кто выступил с нападками на статью Нельсона о Мигеле Астуриасе:

«Остается выразить лишь свое удивление и в лучшем случае недоумение относительно понятия „когнитивной ссылки“, фигурирующего в работе по „Детям кукурузы“ многоуважаемого коллеги из Остина, Нельсона Чоучэня. При всем моем уважении к его многочисленным заслугам и мастерству, хочется предположить, что по причине досадной невнимательности произошла ошибка, поскольку на самом деле имеется в виду „эпическая парономазия“».

Прочитав это, Нельсон пришел в ярость.

— Что возомнил о себе этот ублюдок?! — в бешенстве включая компьютер, вскричал он. — Решил меня обокрасть? Увидишь, во что ты вляпался, подонок! Гори все синим пламенем!

Так началась их война; Нельсон дополнил свою статью о поэтике «Вся кровь» следующим пассажем:

«Поскольку некоторые мои коллеги, и в частности неподражаемый Флорес Арминьо, одержимые сильнейшей и, к сожалению, прогрессирующей понятийной близорукостью, стремятся увидеть „эпическую парономазию“ даже на обложках книг, становится очевидным, что речь идет…»

Таким образом, большинство университетов Соединенных Штатов условно разделилось на группы — одни приглашали на свои литературные мероприятия Чоучэня Оталору, другие же предпочитали Флореса Арминьо. Минусом Нельсона было его сочинительство, которое служило еще одним поводом для нападок Флореса Арминьо и его приверженцев, «флоресарминьянцев»; это была группа молодых знаменитостей, аспирантов и преподавателей, готовых в любой момент наброситься на «чоучэноталорианцев». Они рано уяснили для себя одну простую университетскую истину: если хочешь удержаться на шаткой карьерной лестнице, необходимо примкнуть к одной из постоянно воюющих групп, формирующихся в широком академическом мире в соответствии с выбранной тематикой исследований.

Как-то раз один из ярых приверженцев Флореса Арминьо, эквадорец Понс Естевес, весьма нелицеприятно отозвался о «Блюзе Куско», шестом романе Нельсона. Статья была опубликована в ежеквартальном журнале Чикагского университета, и как только она оказалась на столе у разъяренного Нельсона Оталоры, он тут же созвал в кабинет своих сторонников для обсуждения решительных ответных действий:

— Мы выведем этих мерзавцев на чистую воду.