Некто, кто колесит по миру

Меня зовут Суарес Сальседо. Не важно, какое имя дали мне при крещении; вернее, я немного его стыжусь и поэтому называть его пока не буду… Может быть, позже, если почувствую к вам доверие. Я человек самый что ни на есть заурядный, из тех, кто исправно платит налоги, радуется повышению по службе, хлопает в ладоши, когда самолет касается посадочной полосы, время от времени чувствует себя потерянным, отчаивается — и тогда нуждается в утешении. Важно, что я почти двадцать лет живу в Париже, хотя родился в Боготе; мне сорок два года, я журналист, и мои передачи (в записи) выходят на ста семидесяти радиостанциях Латинской Америки.

Я работаю на государственном радио Франции. Мне платят за то, чтобы эти программы точно и своевременно, каждый четверг, транслировались в разные точки мира. Репортажи посвящены темам общественного, культурного, научного, иногда политического характера; наша задача — так сказать, не выметать сор из избы в том, что касается роли нашей страны (отсюда и название: «Франция в мире»), а, напротив, стараться показать все лучшее. Если нужно, мы бываем беспощадными (во Франции свобода слова), и наш шеф, месье Кастран, никогда не будет препятствовать записи программы, где идет острый разговор. Да и я не стану, что бы там ни говорили мои журналисты — о сплетнях, кстати, я прекрасно знаю (ведь у меня чуткие уши) — и какими бы обвинениями меня ни атаковали. Я всегда говорил, что отвергаю только плохие репортажи: если вижу, что работа не пройдет, даже если заказать мессу в Американской церкви (она расположена ближе всех к нашей студии, на набережной Гренель). В таких случаях я неумолим и прошу (ведь это моя работа) либо переделать репортаж, либо выразительным жестом показываю, что этой пленке самое место в мусорной корзине.

Что до частной жизни, должен признаться: живу я крайне скромно, можно сказать, даже скучно, так что вы поймете, чем для меня явилось приключение, к началу которого мы уже подошли. Однако не будем забегать вперед. После второй по счету неудачи в семейной жизни я решил жить один, не отказываясь от мимолетных увлечений, которые, однако, никогда не перерастают в постоянную связь. И хоть я и не Тайрон Пауэр, все же удалось создать некий круг подружек, с которыми можно провести выходные, а в понедельник забыть о встрече, а если и вспомнить, то без обязательств звонить друг другу и спрашивать, как поживаешь, чем занимаешься и какое у тебя сегодня настроение, — короче говоря, произносить те обычные фразы, которыми обмениваются постоянные партнеры. В Париже полно одиноких людей, которые выбирают такого рода отношения, считая их самыми удобными. Кстати, эта тенденция идет по нарастающей, о чем я недавно прочел в разделе «Современная жизнь» еженедельной «Либерасьон» (статья называлась «Пары одиночек»).

Итак, по порядку. Мы разошлись с Коринн, моей второй женой (ей тридцать шесть, родилась в Лилле, работает в отделении страховой компании Мафре на площади Клиши), после одного постыдного случая, о котором я вряд ли осмелюсь рассказать. Но по крайней мере попытаюсь.

Однажды я вернулся домой раньше обычного, потому что из-за какой-то странной забастовки консьержей был закрыт шахматный клуб в XIV квартале, где я играю дважды в неделю. Так вот, я пришел домой, разулся в дверях, чтобы не испачкать паркет (требование Коринн), налил себе обезжиренного молока с низкокалорийным печеньем и, привлеченный звуками музыки, со стаканом в руке направился в студию поглядеть, чем там занимается жена, а заодно удивить ее. Через полуоткрытую дверь увидел ее со спины, но не решился окликнуть — поза была какой-то странной. Любопытно. Я приоткрыл дверь пошире — компьютер включен… Коринн сидела в наушниках, брюки и трусы приспущены. Я подошел и уже собирался тихонько похлопать ее по плечу и сказать: «Я здесь, дорогая», как вдруг заметил у нее между ног видеокамеру, подключенную к компьютеру. Я непроизвольно взглянул на монитор и чуть не вскрикнул — весь экран занимал чудовищных размеров пенис, черный, со вздутыми венами; и, кажется, там еще была рука, которая его ласкала… да, рука (что же еще), унизанная кольцами. Рядом с изображением я, к своему стыду, прочел следующее: «Хочу взять этот горячий член в рот, возьми меня, задай мне жару!» Я почувствовал прилив гнева, потому что, несмотря на наушники, мне не верилось, что Коринн не замечает моего присутствия. Она вздохнула. Я опоздал. Она почти кончала. Потом она застонала, и в эту же минуту доиграл диск (кстати, это была «Треуголка» Мануэля де Фалья).

Обескураженный, я выскочил за дверь, а потом вернулся как ни в чем не бывало и, насвистывая, пошел по коридору: «Коринн, дорогая, ты дома?», на что она ответила из комнаты: «Я здесь, любовь моя, сейчас я к тебе выйду!» С кухни я крикнул, что у меня сорвалась партия в шахматы из-за забастовки консьержей, она ответила, что сожалеет, зато теперь мы сможем пораньше поужинать и посмотреть какую-нибудь кассету (мы берем их напрокат), и добавила: «Погоди, сейчас выйду из Интернета, я уже замучилась: ищу что-нибудь о европейском страховом законодательстве».

Меня передернуло при виде ее, и пришлось сделать нечеловеческое усилие, чтобы вести себя спокойно и цивилизованно (а это, между прочим, очень действует на мою язву).

Больше всего меня поразил не сам факт измены (хотя не уверен, можно ли такое назвать изменой), а то, как спокойно и легко жена мне врала. «Это не в первый раз, — сказал я себе, — она занималась этим и раньше». И для меня это была уже не Коринн, а неизвестное существо, из-за которого все мое настоящее и (Боже мой!) прошлое стало иным. Я вспомнил, что тысячу и одну ночь она ложилась очень поздно, говоря, что сидела в Интернете, и представил себе, что рука, которую я видел на мониторе, — это не просто рука, а человек, у которого есть и лицо, и голос; и в каком бы городе и стране он ни жил, в его памяти остались ее нежные складочки, то, как она вздрагивала, возбужденно дышала… И этот кто-то спешит на работу, думая о ней; мастурбирует в ванной, представляя мою жену, ее голос, измененный компьютерным микрофоном… А может, он хвалится своим приятелям у стойки бара: «Я трахаю француженку — блондинку с розовым клитором, а муж ее — полный придурок»; ласкает ночью другую женщину, а потом наверняка желает ей спокойной ночи, точно так же, как мне Коринн, когда наконец-то соберется лечь спать.

— Я видел, чем ты занималась, — сказал я очень тихо, — и кто же обладатель этого члена?

Она попыталась все отрицать, но быстро поняла, что это бесполезно. Тогда она забормотала, что это всего лишь игра, что она вообще не знает этого человека, что впервые зашла на порносайт; потом стала обвинять меня — и не без оснований — в нарушении ее прав на частную жизнь… По счастливому стечению обстоятельств, нашу квартиру на углу бульвара Араго и площади Гобеленов снимал я; поэтому, так и не выпустив из рук стакан с молоком, произнес:

— Я пойду посмотреть «Пес-призрак» Джима Джармуша в кинотеатре «Гомон» на Монпарнасе. Когда вернусь, твое присутствие здесь не обязательно.

Единственный мой «латиноамериканский» поступок (латиноамериканцев в Париже считают неотесанными мужланами) заключался в том, что я запустил стаканом в стену и пожелал ей всего хорошего, оставив белое пятно на гобелене — эти ужасные гобелены украшают дома большинства парижан.

Естественно, в кино я не пошел, а вместо этого напился в «Огненной птице» на площади Бастилии; Коринн об этом никогда не узнает, как не узнает и того, что в два часа ночи меня рвало в канал Сен-Мартен, и я проклинал и ее, и ту далекую страну, которую мне пришлось покинуть такой же мерзкой ночью, как эта; и теперь я рыдал от тоски, от горя, от смеха, от отвращения — я никогда не делал этого при Коринн, боясь показаться ей чересчур американцем (а я, как ни крути, всегда им был и не перестану быть). И я обвинил свою страну во всем, что со мной произошло, пусть даже это было простое расстройство желудка. Каждый раз, напиваясь, я плачу от собственного сиротства, плачу о том, что я оставил, потерял и забыл, особенно в такие ночи, как эта… Я стал рогоносцем из-за члена со вздутыми венами, обладатель которого в лучшем случае негр откуда-нибудь из Чоко; и я проклинал его на расстоянии, а прохожие оставались равнодушными к моим крикам. Черт возьми, хуже всего не само страдание, а то, что никому нет до него дела.

Так Коринн исчезла из моей жизни.

Предыдущий мой брак распался давно; но, в конце концов, почему бы не вспомнить и об этом? Лилиан, как и я, училась на филологическом факультете Венсенского университета. Она хотела стать писательницей (опять же, как и я), но ее кумирами были Жорж Перес, Алан Роб-Грийе, Клод Симон, в общем, представители так называемого нового французского романа. Я же предпочитал Камю и Мальро, и к тому же мне нравился Варгас Льоса, и по этому поводу у нас возникали бесконечные споры, поскольку, с ее точки зрения, единственным стоящим латиноамериканским автором был Северо Сардуй. Еще хуже было, когда мы обменивались своими текстами. По мнению Лилиан, я был человеком прошлого века, произведения которого отражали скудость суждений. Я же, в свою очередь, причислял ее к тем скучнейшим авторам, которые имеют обыкновение витать в облаках, и считал, что она придает излишний таинственный блеск тому, что по своей сути отнюдь не является хоть сколько-нибудь таинственным и привлекательным. Противоречия со временем только обострились. «Узколобый сартрорианец!» — кричала Лилиан. «Невежественная дилезианка!» — парировал я. Как и всегда в таких спорах, очень скоро мы прекращали говорить о книгах лишь для того, чтобы вновь яростно наброситься друг на друга. «Толстая задница!» — кричала она мне. «Деревенщина, возомнившая себя писательницей!» — отвечал я… Так продолжалось до тех пор, пока не наступала развязка: либо кто-нибудь из нас, обиженный, уходил, хлопнув дверью, либо все заканчивалось слезами, объятиями и извинениями, так как оба мы в глубине души понимали, что в нас нет ни капли таланта, а взаимные оскорбления — всего лишь попытка скрыть свою неудачу и посредственность того, что мы пишем, а также тот факт, что оба мы оказались далеки от представлений о самих себе. И чтобы не мучить друг друга, в один прекрасный день мы очень цивилизованно, хотя и с немалой грустью, решили расстаться, ведь мы были угнетающе схожи, словно некто и его отражение.

— Когда я вижу тебя за работой, — призналась однажды Лилиан, — мне кажется, что это я сама кропаю глупости и заполняю листы никому не нужными историями…

— Мне, они интересны мне, Лили! — отвечал я и, естественно, врал, ведь эти истории ничуть не интересовали меня, напротив, нагоняли тоску.

Наконец она ушла, и мы оба вздохнули свободно. Конечно, мы остались друзьями, бывает, проводим вместе выходные и встречаемся на вечеринках. Но не более того. Она вышла замуж за симпатичного парижанина — кажется, он архитектор, — и теперь пару раз в году супруги приглашают меня на обед в свою милую квартирку неподалеку от площади Бастилии. Мы никогда не заговариваем с Лилиан о книгах и уж тем более о сочинительстве. Так лучше.

Не знаю, зачем и почему я вдруг рассказал все это… Думаю, это важно, чтобы понять, какой я на самом деле. Однако должен сказать, что самое интересное во всей этой истории — странный вчерашний звонок. Я находился в своей клетушке — ее просто нельзя назвать «конторой», — когда звук телефона оторвал меня от размышлений. Тогда я слушал дурацкий репортаж о приготовлении кошерных гамбургеров в Париже; а если быть точным, раздумывал, одобрить его или вернуть, сопроводив разгромными комментариями (но тогда автор обвинил бы меня в антисемитизме). О чем я?.. Ах да, телефонный звонок. Я решительно поднял трубку, но быстро успокоился — месье Кастран срочно требовал меня к себе в кабинет. Наш шеф, как и все французские чиновники, имеющие собственный офис (на самом деле, как и чиновники всего мира), любит указать подчиненному его место. Рядом с начальником я увидел месье Пети, низенького лысого мужчину, располневшего от сидячего образа жизни; раньше я его в редакции не встречал. Месье Кастран представил его как сотрудника высших структур Государственного радио и сказал мне, чтобы я собирал чемоданы, так как завтра вечером мы отбываем в Гонконг, а затем в Пекин для подготовки репортажа о католиках в Китае.