— В лагере смерть ходит рядом, с ней ложимся и встаем. Жизнью каждого человека нужно особо дорожить. Рисковать можно только если уверен, что урон, который нанесешь, стоит того… Нам рисковать нельзя. Когда чинишь — все видно, ничего не скроешь. Если бы и мы портили, нас бы давно сгубили.

Меня это объяснение не удовлетворило.

— А кому польза от того, что мы живы? Жить — только чтобы выжить?

Степан смотрел на меня дольше, чем обычно, но сказал только два слова:

— Погоди, поймешь.

Еще за месяц до знакомства со Степаном я таких вопросов никому не задавал. У меня их и быть не могло. А за этот короткий срок я уже прошел хотя и начальную, но хорошую школу. Во время получасового перерыва на обед и вечером перед отбоем Степан терпеливо и постепенно открывал нам глаза.

В нашей команде подобрались люди разных национальностей, из русских — один Степан. Но у него была могучая память, и за годы пребывания в лагерях он научился объясняться на многих языках. И понимали его легко. Пристраивались около него два, не больше трех человек сразу. Он задавал вопросы, выслушивал ответы, задавал новые. Он учил меня думать, как ребенка учат ходить, под руки подводил к выводам, за которые можно было держаться, как за крепкие поручни.

— Ты мне на слово не верь, — повторял он. — Проверь умом, пойми, переспроси, если не ясно. Верить мало, знать нужно. Вера — на время, знание — на всю жизнь.

До знакомства с ним я мог только испытывать боль, или злость, или отчаяние. Голод и страх перед смертью сводили все мысли к одному — как бы хлебнуть лишний глоток баланды и оттянуть день неминуемой гибели. Все представления о мире сводились к тому, что швабы — звери, а все другие люди на земле — их враги.

После бесед со Степаном протянулись зримые связи между моей судьбой и судьбой целых народов, между событиями давних лет и нынешней войной. У него всегда были самые последние сведения о положении на фронтах, и он щепочкой чертил на земле удавную петлю, сжимавшуюся на горле гитлеровской армии. Он часто говорил о борьбе, которую должен вести каждый честный человек против фашистов. «Ты чувствуй себя не заключенным, а солдатом, заброшенным в глубокий вражеский тыл, в труднейшие условия».

Вот почему я и завел с ним разговор о смысле труда нашей команды. И не только поэтому. Меня еще обижало недоверие. Я ведь многое замечал. Стоило нам появиться на новом месте, как обязательно находился человек из заключенных или из вольнонаемных, который, улучив удобную минуту, подходил к одному из наших. Они обменивались несколькими словами, а потом связной или получал, или передавал какой-нибудь сверток, упрятанный в ветошь.

В команде все, кроме меня, знали, что в этих свертках, я видел, как тайком распределялось между ними содержимое. У каждого на правой ноге, повыше колена, лейкопластырем был приклеен к телу плоский кармашек из марли — в него и прятали, что — я не знал. А знать хотелось. И, задавая Степану обидные для него вопросы, я надеялся, что подтолкну его на откровенность. Но подталкивать его не нужно было. Он знал свои сроки, свои правила конспирации, которым никогда не изменял. Полностью прошел я проверку позднее, а пока на мою долю выпадали тяжелые испытания.

Лагерное начальство было уверено, что наша разноязычная команда никогда о побеге сговориться не сможет, и прикрепило к нам не очень надежную охрану: двух пожилых солдат с ефрейтором во главе. Пока мы работали, они играли на губных гармошках или перебрасывались в карты.

Только раз пришлось им и нашему капо показать, для чего они торчат около нас. Накануне привели в нашу команду еще одного заключенного, суетливого человечка с навечно испуганным лицом. Он назвался слесарем, но ослабевшие руки слушались его плохо, и рашпиль вилял у него, как у мальчишки, впервые взявшего инструмент. Уже перед концом работы он уронил молоток на снятый манометр и разбил стекло. Такое случалось и раньше, но шума никто не поднимал. А на этот раз подвернувшийся капо рассвирепел. Он ударил прутом по спине новичка, рассек ему рубаху и кожу и заорал: «Саботажник! Грязная свинья!» Указывая прутом на дверь сарая, в котором мы работали, он зашипел: «Убирайся! Убью! Быстро! Убью!» Заключенный в ужасе бросился бежать, сам не зная куда. Тут капо окликнул одного из наших стражей и показал на бегущего. Солдат что-то жевал. Не переставая двигать челюстями, он дал короткую очередь из автомата. Заключенный упал. Вечером мы несли его мертвого в лагерь.

Убитый был вновь прибывшим, и это происшествие не бросило тени на нашу команду. Но меня оно ошеломило. Все произошло на глазах у всех — и провокационный приказ капо, и смерть несчастного, который не был ни саботажником, ни беглецом. Особенно меня поразило равнодушие Степана. Он продолжал работать, как будто ничего не случилось. Я все пытался перехватить его взгляд, чтобы поделиться возмущением, но он с увлечением собирал какой-то узел и ничем больше не интересовался. Только на другое утро он вполголоса сказал мне:

— Все правильно. Убили провокатора из соседнего лагеря. Он продал группу, готовую к побегу. Из-за него повесили трех человек.

— А как он к нам попал? — спросил я.

Степан отвернулся. Я даже не удивился, откуда ему известно, что убитый был провокатором. Я уже привык к тому, что он знал все. Меня озадачило другое: я никак не мог понять, почему жалкого человечка убили сами немцы?

Однажды я спросил у него:

— Степан, а какое у тебя звание?