— Нет. Произошло это где-то в июле, когда немцы подходили к Кингисеппу, к Котлам… Начальник разведотдела штаба фронта Пётр Петрович Евстигнеев обратился к нашему шефу, и.о. начальника 3-го отдела Алексею Матвеевичу Сидневу, с предложением. Ещё до начала войны они подготовили агента для переброски к немцам. Готовили его для внедрения в один конкретный штаб. Хороший парень из немцев Поволжья, комсомолец, отец его — коммунист, директор школы. С началом войны отец был переселён вместе со всеми немцами, но писал сыну: «Не обижайся на Советскую власть. Обстановка такая, что иначе она поступать не могла! Во всех странах во время войны происходит то же самое…»

— И сын действительно не таил обиды, он всё равно был готов работать на советскую разведку?

— Он хотел работать, но война началась, всё перемешалось, как говорится, «не те посёлки». Евстигнеев предложил использовать этого парня по нашей линии, и Сиднев взял. А это был ещё тот период, когда переброска агентуры через фронт осуществлялась только с непосредственного разрешения самого верха. Но он решил рискнуть, чтобы не терять зря времени.

— С какой задачей вы решили заслать агента?

— Его переподготовили для внедрения в немецкую разведшколу. Впоследствии мы много забрасывали для внедрения в разведшколы и разведцентры, так что в полосе действия войск Ленинградского фронта не было, пожалуй, ни одной школы абвера, где бы не было нашего агента. Это признали сами немцы: у них во всех разведшколах были провалы.

— А вы к этой переброске какое отношение имели?

— Начальством был установлен такой порядок, что при выводе агента выползаешь вместе с ним. До тех пор, пока не убедишься, что он перешёл на ту сторону. У нас был заместитель начальника отделения Володя Герасимов, очень толковый парень, ему и поручили переброску через линию фронта. Ну, а кого второго? А вот, говорят, — госпитальник! Здоровый, крепкий мужик. Если что, так сам и фельдшер. Так я и попал «в первую тройку». Мы с Герасимовым поехали в район Котлов, повезли нашего паренька… Выбрали наиболее подходящее место, где кустарник был, старые траншеи и прочее. Договорились с командиром полка, что в 23.30 мы парня с правого фланга поведём, а в это время на левом фланге он откроет огонь — типа разведки боем, чтобы отвлечь внимание немцев. Агент тем временем проскользнёт.

— Кроме командира полка, никто ничего не знал?

— Разумеется! Но и командир не знал почти ничего. Ну, поползли. Болото, помню, ещё такое было… Когда увидели немецкие заграждения, то пустили его вперёд, а сами затаились… Слышим, как он заворошился с проволоками, потом раздался окрик, и он в ответ по-немецки чего-то шпарит. Там пошумели-пошумели, и стало ясно, что они его взяли… Ну, дальше его дело, а мы поползли обратно. Но ни когда мы туда ползли, ни обратно, с нашей стороны огня не было! Оказалось, командир полка сменился и не передал новому, что с контрразведчиками договорился о поддержке.

— Не до того, наверное, оказалось!

— Но нам-то от этого было не легче, потому что немцы вдруг открыли огонь. Вверх полетели ракеты, как у них всегда было, началась стрельба. И чувствую, будто обухом топора ударило в колено, а боли нет. Я стал разгибать ногу — больно! Толкаю: «Володя, я, кажется, ранен!» Герасимов выругался, подхватил меня под левую руку, доползли до траншеи… Меня оттуда сразу доставили в гостиницу «Нева», где у контрразведки был свой медстационар, затем свозили в Военно-медицинскую академию, там ещё рентген работал. Привезли обратно. Строго-настрого предупредили: «Никуда не ездил, нигде никого не перебрасывал! Ни-ни-ни!»

Лежу. На второй день утром приходит наш врач Ямпольский, с ним — профессор Виноградов. Известный хирург. Держит в руке рентгеноплёнку: «Ну что ж, молодой человек. Пулька у вас там, пулька! Но вы знаете, — и он сел рядом со мной, — она там так хорошо устроилась, что мы, может, не будем её вынимать? Она там приживётся, инкапсулируется…» «…И ваш суставчик, как на подшипничке, будет крутиться! — продолжал он. — Ну, так как, будем вынимать, нет?»

Я говорю: «Профессор, вам же видней!»

«Не будем!» — резко махнул он рукой. И не вынули, слава богу! Я похромал, наверное, около месяца, с костылём походил — и пулька эта до сих пор в моём суставе сидит. Но это ранение никем не засчитано, потому что даже историю болезни не заполняли по приказанию Сиднева. Не дай бог, начальство верхнее узнает! Всё же без санкции! Вот такие номера бывали…

— А что было дальше с вашим агентом?

— Откуда я могу знать? Меня это уже не касалось, а в нашей службе подобные вопросы задавать не положено.

— Вы говорили про первую пулю. Значит, были ещё ранения?

— Да, на Невском пятачке я был ранен и контужен.

— «Пятачок» — один из ключевых пунктов обороны Ленинграда, наш плацдарм на занятом гитлеровцами левом берегу Невы…

— Мало кто знает, что сам «пятачок» — это бывшее село Московская Дубровка. В нём было 117 домов, в том числе несколько каменных. Но за время, когда там «пятачок» был и сражался, там не осталось даже остатков от фундаментов! Стояло село в сосновом бору, а сейчас это чистое поле. Корней не осталось! После войны 12 лет даже трава не росла. Новая почва нарождалась из пепла, крови и праха павших. Вот и подумайте, что там творилось! Официально: 50 тысяч снарядов, бомб, мин за сутки. В крутой берег Невы были врыты блиндажи командных пунктов, медицинских служб — ППМ, а от них уже шли ходы сообщения к переднему краю… Блиндажи КП батальонов были врыты по ходу траншей.