Моя шёлковая тенниска вернулась в мой чемодан. В домино мы больше не играли. И к лучшему. Я снова упорно взялся за подготовку к вступительным экзаменам. И Рюмшин больше не съедал нашу сгущёнку.
Через несколько дней вернулась в базу К-136. О «ЧП» с Рюмшиным стало известно командиру лодки и другим офицерам. Избитого крысятника отправили в медсанчасть на соседний тральщик. На юте этого корабля вечерами толпились матросы, курили и, смеясь, рассказывали, как они, будучи дневальными, «забывали» принести в палату еду Рюмшину, держали его в «чёрном теле», чтоб знал как «крысятничать» в экипаже.
В те дни я сдружился с Игорем Анквичем, курсантом–третьекурсником из ТОВВМУ имени С. О. Макарова. Он проходил судоводительскую практику на нашей лодке. Отец у него был капитаном первого ранга. Мать — заслуженный учитель РСФСР. Родители Игоря давно развелись. Мальчишка рос под присмотром бабушки — интеллигентной женщины дворянского происхождения. Её воспитание заметно выделяло Игоря среди матросской братии. Однажды в умывальнике, где мы курили после отбоя, он дал мне листок со своим домашним адресом.
— Дембельнёшься — приходи к нам. В Моргородке мы живём. Не будет меня дома — не переживай — мать и бабушка встретят душевно. — А сейчас, — шепнул он, забирая у меня учебник английского языка, — хватит зубрить «инглиш». Линяем потихоря на гуливон. Музон, бабон, выпивон, закусон — всё есть. Не очкуй — всё ладушки будет. Там у меня всё заточено.
Бухта погрузилась во тьму. Неслышно ступая ботинками по дощатому трапу, мы прошмыгнули мимо дремавшего вахтенного и устремились через сопку в посёлок Тарью. У мрачного барака Игорь постучал в расхлябанную дверь. В комнате слышались визги девиц и пьяные мужские голоса. Старая радиола, дребезжа треснутой пластинкой, громко орала угарной песней: Ма–ма–ма, я керу, Ма–ма–ма, я керу, Ма–ма я керу, ма–ма я…
Откинулся крючок, со скрипом распахнулась дверь. Из темноты сеней нарисовалась полураздетая женщина. Фары проезжавшего автомобиля высветили косоглазое лицо хозяйки барачного притона тёти Моти. Шатаясь, она пробормотала несколько невнятных слов, замешанных на ругательствах, из которых ясно было одно: «Если не принесли выпивки, можете проваливать!», и скрылась в темноте сеней. Дверь тяжело хлопнула перед нами. Звякнул крючок. Ошарашенные таким приёмом, мы, не сговариваясь, враз заколотили в дверь ногами. Музыка и визги в бараке стали громче.
— Ловить нечего, Игорь… Отваливаем отсюда, пока патруль не загрёб в этом тихом местечке, слышном, наверно, и на той стороне бухты, — сказал я, озираясь по сторонам. Но Игорь настойчиво бил ногами в ободранную дверь, мешающую достичь вожделённой цели. — Открывай! Швабра гальюнная! — в последний раз со злом пнул неподдающуюся дверь разбитной курсант. — Я ей, стерве, на брагу пол мешка сахару припёр… Еле выпросил у Борьки Пирожникова… Чувих обещала с рыбокомбината позвать. А теперь ещё и пузырь ей давай…
Напослед я тоже долбанул в дверь барака, где мы явно оказались в роли нежеланных гостей. Почему тётя Мотя, всегда радушная ко всем гулякам, не открывала, скоро стало понятно. Стильная музыка стихла. Из комнаты кто–то вышел в сени. Откинулся крючок, и дверь на улицу отворилась. Я стоял перед чёрным проёмом, вглядываясь в темноту сеней. Вдруг, пламя мелькнуло в глазах, бахнула, затворяясь, дверь, и музыка снова заиграла, спотыкаясь на каждом обороте треснутой пластинки:
Ма–ма–ма я керу…
Я не сразу сообразил, что лежу на земле, раскинув руки. Поднялся на ноги. В голове шумело, и челюсть занемела, как после новокаина. Дошло: у тёти Моти гулеванят чужаки. Соперники им не нужны. Пьют на халяву бражку Игоря и охмуряют его шалав. Мы молча тащились обратно, когда услышали позади резкий окрик начальника патруля:
— Стоять, моряки!
Мы бросились бежать одним нам известными тропками. К счастью, патруль оказался солдатским. Кирзачи тяжело бухали позади. Но офицерик оказался проворным. Не смотри, что в сапогах: шпарит за нами по пятам. Не иначе чемпион стройбата по бегу. Вот–вот догонит и ухватит за ворот голландки. Выручили бельевые верёвки. Мы–то с Игорем знали про них, не раз ходили здесь. Поднырнули впотьмах на бегу. А шустрый офицерик зацепился за верёвку. В аккурат за шею поймала. Хлобысть! Лежит. И ещё два следом: хлобысть… хлобысть! Сложились солдатики. Не догоняют.
Мы благополучно вернулись на плавбазу и улеглись спать. Но ещё долго ныла одеревеневшая челюсть. Через пару дней команда К-136 засуетилась, готовясь к выходу в море на учебные торпедные стрельбы. На ней уходили заядлые «козлятники» Иван Герасимов, крохобор Влад Рюмшин, разведчик–осназовец Владимир Гончаров. Оставаться в кубрике одному с двумя молодыми заштатными матросами было скучно и я обратился к Куренкову с просьбой взять меня в море. Но старпом, верный себе, слово держал твёрдо:
— Продолжай кидать уголёк в кочегарке! В запас уволишься самым последним, в декабре. Это я тебе обещаю!
Ну, как сказать ему, что уголь я там не кидал и не кидаю, что обленился от дневного лежания на койке и ночного забивания «козла»?!
Не стал я огорчать Виктора Викторовича надоевшим мне отдыхом и с ещё большим рвением принялся за учебники. В одно прекрасное утро по железным ступеням трапа в наш кубрик простучали ботинки начальника политотдела дивизии капитана второго ранга… Вот фамилию не помню. Хотелось бы назвать его по имени–отчеству, поблагодарить от души. Благое для меня дело сделал. И вот какое.
— Я видел, как ты стенгазеты и боевые листки рисовал, — запыхавшись, словно после «стометровки» обратился он ко мне, лежащему на койке. Я не успел вскочить — так быстро он прибежал, хотел подняться, но начпо ласково придержал меня за плечо:
— Лежи, лежи… Тут такое дело… Приезжает Министр Обороны маршал Советского Союза Малиновский, а у меня на плацу стенды без текстов. Успели их зелёной краской выкрасить и всё. Напишешь?
Смотрит умоляюще, почти заискивающе. Можно, конечно, отказаться, но что скажет, когда вернётся с моря, наш замполит Юрий Павлович Зуев, разрешивший мне посещать подготовительные курсы? Он и начпо — корешки. «Тебя попросили, а ты…». Очень не хотелось браться за кисти и краски, но я ответил вопросом на вопрос:
— Сроки?