Однако, заводя пружину, я увидел, что объектива на «Аймо» действительно нет. Остался только алюминиевый тубус, наискосок срезанный осколком снаряда. Хорошо — объектив, а не голова…
На Херсонесе мы оставались до вечера. Нам повезло — было снято много удачных и неожиданных кадров из жизни небольшого коллектива летного подразделения, отрезанного от основных сил нашей армии.
Сняли и благополучное возвращение эскадрильи. Самолеты приземлялись один за другим, удачно минуя выраставшие на их пути огненные всплески разрывов. Порой густое облако пыли скрывало Самолет, и мы С бьющимся сердцем ждали его появления, но все кончилось хорошо, тревоги остались позади.
— Спасибо вам, друзья! Прощайте! Привет Рымареву! — пожал нам руки генерал Остряков.
«Почему он сказал «прощайте», а не «до свидания», как всегда? — подумалось. — Как это резануло слух… А впрочем, не становлюсь ли я несколько суеверным?»
— О це генерал! Генерал — справдишна людына, от яке я б йому дав звание! — высказал восхищение Петро и, нажав на стартер, весело крикнул свое: — Охфицеры, тримайсь!
…Поздно вечером мы снова встретились в редакции «Красного Черноморца» за ужином. Дмитрий был оживлен и весел после удачной съемки обезвреживания неразорвавшейся бомбы. Не успели мы приступить к ужину, как в кают-компанию вошел капитан-лейтенант Владимир Апошанский.
— Товарищи! Внимание! — Всегда веселый, улыбающийся, сейчас он был строг и суров. — Сегодня при бомбежке ангаров погиб всеми любимый генерал-майор Остряков. Прошу встать и почтить его память минутой молчания…
Блокированный Севастополь страдал от недостатка продовольствия. Трудно было пробиться сквозь вражеские заслоны кораблям. Многие из них пошли на дно вместе с боезапасом, продовольствием и людьми. Севастопольцам пришлось самим изыскивать все возможные и невозможные ресурсы. Мы с Рымаревым решили снять, как немногочисленные рыбаки, преимущественно старики, ловят для осажденного города под огнем немецких истребителей рыбу.
Еще до зари, когда на небе мерцали запоздалые звезды, мы мчались к скалистому берегу в район Георгиевского монастыря. Прерванный сон никак не настраивал на веселый разговор, да и веселиться было не с чего.
— Петро! Заспивай шо-нэбудь!
Прокопенко не заставил себя долго ждать: «Виють витры, виють буйни, аж деревья гнуться. Ой, як болыть мое сэрдце, а слезы нэ льються…» — начал он и затих.
— Петро! Ты что же умолк? — И тут я впервые увидел на его глазах слезы. — Что с тобой?
— Та ничого! Комар, мабуть, в очи попав. — Петро загорелым кулаком вытер слезы.
Мы еще не знали, что у него в Полтаве осталась молодая жена с новорожденным сыном. Только сейчас он рассказал нам о своей боли, тоске и тревоге.
— Вона дуже гарна. Ой, замордують ее нимци, замордують! — Петро так нажал на газ, что мы едва удержались на своих местах.
Больше я не просил его петь. Чем можно было утешить Прокопенко, к</к ему помочь?
Мы молча доехали до моря в районе Георгиевского монастыря. Петро остался с машиной наверху, а мы спустились по выбитым в скале ступенькам к самому морю. Оно было таким нежно-розовым, что даже не верилось.
— А мы не ошиблись? Вроде никого не видно — ни людей, ни лодок. — Рымарев говорил громко, наверное, в расчете на то, что его кто-то из рыбаков услышит.
Так и оказалось.