— Таки гарни хлопчикы, и усих поубывало. Хиба ж це дило — з малыми хлопчиками дратысь? Бандиты воны, а нэ люды…

Вместе с Петром мы бросились вниз по лестнице. В коридорах стоял едкий горький дым. Он струился через выбитые стекла и открытые настежь двери. Приступы сухого кашля схватили нас за горло, и только на улице, глотнув чистого воздуха, мы отдышались.

Напротив гостиницы посредине улицы зияли две глубокие воронки. Наискосок, у самой стены разрушенного дома, лежали в луже крови два мальчика и старушка, присыпанные белой пылью. Седая женщина, судя по всему, пока не настигла ее смерть, пыталась прикрыть ребят собой. Поодаль, рядом с поваленной акацией, лежали трое — молодой красноармеец с автоматом и двое морских командиров. На груди бородатого капитан-лейтенанта под расстегнутой шинелью поблескивал орден Красного Знамени.

— Ты помнишь, неделю тому назад мы снимали его награждение на корабле? Адмирал Октябрьский вручал… А потом он с друзьями шел по Нахимовскому — веселый, счастливый, гордый…

С плотно стиснутыми зубами снимали мы еще одну человеческую трагедию в бесконечной цепи грозных событий войны. День, так неожиданно начавшийся с ночи, обещал быть бесконечно длинным и трудным. Утомленные вчерашней гонкой по Мекензиевым горам, не успевшие отдохнуть за ночь, мы понеслись на газике к Малахову кургану. Его батарея после очередного налета немцев загрохотала над Севастополем, и снаряды со свистом полетели за Мекензиевы горы.

— Не опоздать бы к передаче Синявского…

— Когда там начало, Долинин не сказал?

— Нет.

Перед самым выездом из узкого переулка на Ленинскую улицу Петро остановил машину. Дальше ехать было невозможно. Огромная воронка преграждала путь.

— Щоб им на том свите, гадам, видьма зад засмолыла… Охфицеры, тримайсь! Зараз будэмо йихаты, як рак ходыть, дывыться, шо там…

Мы стали пятиться в гору. Газик сильно тарахтел, дымил и чихал. К тому же сегодня где-то на ухабе отломился глушитель, и мы, полуоглохшие, едва выехали вадом на Соборную площадь. Чихнув еще пару раз и громко выстрелив, мотор заглох.

Петро выскочил ия кабины, открыл капот:

— Пару раз качнем насосом, та й пойидэмо…

Качали все, и не «пару раз». Взмокли, устали, а двигатель даже чихать перестал.

— Петро, как починишь машину, приезжай за нами на Малахов, — сказал я. — А мы с Рымаревым пойдем туда пешком.

— Возьмем одно «Аймо» и кассеты, а то устанем как собаки, — добавил Дмитрий и залез руками в черный перезарядный мешок.

Сокращая расстояние, мы пошли через руины напрямик к вокзалу. Начался артобстрел. Мы привыкли к этим обстрелам и шли довольно спокойно, зная повадки и пунктуальность гитлеровцев: они вели огонь всегда в одно и то же время и по определенным квадратам города. Снаряды рвались в районе Приморского бульвара, Графской пристани, перемещаясь к Минной, но все же нам было не по себе. Часто, обманутые звуковым эффектом отдаленного выстрела немецкого орудия и вслед за ним рева снаряда, летящего, казалось, прямо к нам, мы с Дмитрием крепко обнимали землю. Иногда снаряд перегонял звук выстрела, и выстрел слышался сразу же за разрывом. От таких «шуток акустики» зависела не только наша ориентация под огнем противника, но и жизнь.

Профурчав в воздухе, недалеко от нас упал, выщербив тротуар, большой рваный кусок железа.

— Горячий, собака, как самовар. Грамм на восемьсот… Даст по голове и… — Рымарев снял фуражку и начал приглаживать редкие выгоревшие на солнце волосы, как бы желая убедиться, что голова еще цела.

— Сколько раз говорил тебе: клади голову в стальную каску и носи ее там. Глядишь, и будет сохранена, как редкая реликвия для восторженного потомства.