– Значит, всё-таки он!
– Ну откуда мне знать? Просто всё это началось после его появления. И знаешь, что мне кажется? Мы еще далеко не всё знаем.
– Что ты имеешь в виду? – Юлинг насторожился.
– Ну посуди сам, – Ротманн вернулся на диван и стал рассуждать так, как будто уже всё основательно обдумал: – Ты случайно встретил своего друга детства и завел об этом случайный разговор со мной. Так? Тогда мы столкнулись с первым… как это назвать, ну, допустим, парадоксом из прошлого. Я имею в виду нестыковку с годами в эпизоде со смертью кернера Формана. Потом ты уже намеренно разыскивать Гельмута и сталкиваешься с гораздо более значительными расхождениями в вашем общем прошлом. Их, впрочем, еще можно объяснить какой-то изуверской ложью твоего друга, хотя и с большим трудом. Потом я получаю письмо, что уже не является делом случая. Но вот моя поездка в госпиталь опять случайна. Я ведь мог и не поехать. Так же случаен и твой сегодняшний звонок Шмицу. Короче говоря, как бы там ни было, мы столкнулись с парадоксами прошлого, касающимися Форманов, Рейнеке и Шмица. А со сколькими еще парадоксами мы не столкнулись? Просто не представился случай. Не получится ли так, что, начав обзванивать или разыскивать своих старых знакомых и даже родственников, мы обнаружим, что либо они чего-то не помнят, вернее, этого в их жизни никогда не было, либо они вообще окажутся неизвестными нам, а мы им людьми?
Слушая эти рассуждения, Юлинг побледнел.
– Ты и вправду в это веришь, Отто? – спросил он совсем упавшим голосом.
– Я ничего не утверждаю, но не вижу других объяснений. Появление Дворжака как-то сказалось на взаимосвязи прошлого и настоящего. И прошлого десятилетней давности – смерть заключенного Формана, и совсем недавнего – твой Шмиц. Получается так, что мы с определенными людьми что-то делали вместе день или десять лет назад, а они с нами вместе этого не делали. Они в это время либо были где-то далеко, либо вообще нас не знают. Что же до письма моего брата, а это, несомненно, его почерк, то тут я и вовсе ничего не могу сказать. У меня в столе рядом с этим письмом, написанным спустя три месяца после его смерти, лежит похоронка на него. Если так дальше пойдет, то мы однажды проснемся утром и не поймем, где находимся и кто мы такие.
– Но это же какая-то фантасмагория! Ведь такого никогда и ни с кем не было.
– Ну этого мы не знаем, что было, а что нет. Меня сейчас больше интересует другое: чье прошлое меняется – наше или знакомых нам людей? И я прихожу к выводу, что именно не наше. Похоронка в моем столе подтверждает, что факт смерти Зигфрида, о которой я всегда помнил все эти месяцы, мной не выдуман. Эта смерть была. Да и о твоем разговоре со Шмицем ты сказал мне уже на следующий день, и мы оба знали о нем. О том, что я был в окопах под Демянском, написано в моих документах, и я имею за это награду. А то, что Рейнеке, которого я видел сегодня, меня там не помнит, может означать что угодно, но только не то, что я там не был! – Они выпили и снова долго молчали.
– Интересно, это происходит сейчас только с нами или затронуло еще кого-нибудь из находящихся здесь? – вдруг спросил Юлинг. – Я имею в виду тех, кто видел Дворжака и общался с ним.
– Хороший вопрос, Вилли. Но как это выяснить?
– Нужно завтра же с ним обстоятельно обо всем поговорить.
– Ты что, хочешь рассказать ему о Формане, Шмице и Рейнеке?
– Ничего другого не остается, Отто. Может, хоть что-то да прояснится. Да и не обязательно рассказывать всё в подробностях. Достаточно, я думаю, лишь обрисовать ситуацию. И давай договоримся ничего не скрывать друг от друга. Я имею в виду новые парадоксы, как ты их называешь.
– Договорились. Ты остаешься у меня?
Антон маялся в своей камере уже несколько дней, не зная, что и думать. О нем совершенно забыли. Дважды в сутки охранник приносил еду. В такие моменты Антону казалось, что вот сейчас его наконец поведут к Ротманну и хоть что-то изменится. Но никто никуда его не вел. Разговаривать с охранником, точнее, с двумя, сменяющими один другого, было бесполезно. Не кончилось бы всё это какой-нибудь гадостью, подумал однажды Антон и, чтобы окончательно не свихнуться, решил поменять тему своих тревожных размышлений.
Надо придумать хоть какую-нибудь теорию, объясняющую или нет, допускающую перемещения в прошлое и будущее, решил он. А что, если действительно попытаться придумать такой мир, где это возможно? Сочиняли же всякие лобачевские и нимцовичи свои особенные геометрии, в которых возможно было пересечение параллельных прямых и другие чудеса. По сути, они сочиняли новые миры с новыми законами. А он чем хуже? То есть он, конечно, в сравнении с ними может, и полный балбес, у которого даже нет клочка бумаги и карандаша, но у него зато есть гораздо большая потребность в таком сочинительстве. И оправдание.
Начнем с того, что перемещение в любую точку времени возможно только в таком мире, где и прошлое и будущее, другими словами, все времена уже есть и существуют в данный момент. Нельзя же в самом деле попасть туда, чего уже или еще нет. Предположим, мы смотрим фильм, снятый на кинопленку. На обычную кинопленку с кадриками и перфорациями. Например, «Титаник» Камерона. Когда мы смотрим его на экране, то ощущаем движение времени, наблюдая череду сменяющихся событий. Каждый кадр – это настоящее, прошедшие кадры – прошлое, те, что впереди, – будущее. Короче, неплохая аналогия реального мира.
Теперь возьмем и вытащим этот фильм из кинопроектора, смотаем с бобины и расстелим пленку на полу очень длинного коридора. Перед нами все события «Титаника» одновременно. Каждый кадр – это один из всех существующих моментов времени этой истории. И мы видим их все разом. Только они, во-первых, мертвы, во-вторых, никак не связаны друг с другом законами причины и следствия. Мы можем поцарапать один из кадриков, и это не отразится на всех последующих. На экране мелькнут царапины, а дальше всё пойдет по-прежнему.
Кстати, о кадрах. Время ведь тоже дискретно. Нельзя делить секунду до бесконечности. В конце концов наступает такой временной интервал (где-то там после пико – и наносекунд), короче которого уже не бывает. Его даже назвали атомом времени. Он неделим, поскольку ни один процесс в природе за такой короткий отрезок времени не сдвигается ни на йоту. Фотоны, электроны и прочие частицы наномира остаются на своих местах, не успевая сколько-нибудь переместиться. Похоже, это связано и с их природной дискретностью, хотя в данном случае это не имеет значения. Если же так, то мы можем по аналогии с кинофильмом говорить и о кадре того мирового фильма, в котором живем и который нас окружает. А поскольку время жизни вселенной ограничено (что-то там около 70 миллиардов лет) и длительность кадра этого мирового фильма, как мы выяснили, тоже конечная величина, то мы получаем пленку с вполне конечным числом кадров! Очень большим, но вполне конечным. Допустим, десять в энной степени.