Когда он завел мотор, к машине подбежал Хольстер.
– Ротманн, что за спешка? Почему без приговора? Мы едва успели отскочить.
– Какой еще приговор? Ты видел, в каком они состоянии? Приговор – это для публики. Для дам и для прессы. А их-то как раз не было.
Он вырулил на дорогу и поехал навстречу бившему в глаза утреннему солнцу.
Мучаясь сейчас в постели от бессонницы, он вновь и вновь вспоминал лица тех шестерых. Худые, изможденные, наспех выбритые. Они были покорны. Так покорны бывают те, кто уже много месяцев или лет лишен свободы и нормальных человеческих условий. Эти люди потеряли веру и надежду не пять дней назад. В их глазах не было ужаса. Они не хотели умирать, но и не цеплялись за жизнь, как это делал бы тот, кто еще вчера строил планы и верил в будущее. Они не смотрели друг на друга, не пытались общаться хотя бы взглядами. Возможно, они даже не были знакомы. И то, что им завязали рты и запретили разговаривать, еще раз убеждало – это подстава.
Вопрос не в том, кого он тогда расстрелял, – скорее всего, это были переодетые русские военнопленные, – вопрос в том, для чего их выдали за британских летчиков? Ответ напрашивался сам собой – чтобы спасти англичан. В свете рассказов Дворжака о тайных переговорах рейхсфюрера СС с Западом, да еще через Красный Крест, это выглядело вполне логичным. Приберечь шестерку обреченных летчиков в качестве козыря. Предъявить их, спасенных, в подходящий момент и получить индульгенцию… Сам Крайновски, конечно, не мог бы решиться на такой шаг. Это слишком опасно и ему одному не под силу. Он выполнял команду сверху. С очень большого верху. Но и там, наверху, осознавали опасность задуманного. Цель спасения пилотов, откройся это дело, ясна любому дураку, и тот, кто это делал, сам рисковал головой.
Таким образом, хоть и косвенно, но этот случай вполне мог рассматриваться в качестве подтверждения сведений о переговорах Гиммлера. И очень возможно, что именно через шведа Бернадота.
На другое утро Ротманн заглянул в приемную к Терману. Тот разговаривал по телефону и, увидев штурмбаннфюрера, замахал рукой:
– Звонят из Шлезвига. Вы же сейчас за Крайновски.
– Черт, – ругнулся Ротманн, беря трубку. – Да… Да я… Его срочно вызвали в Берлин, когда вернется, неизвестно… Нет, не скажу… Что? Какой гауптштурмфюрер Лемп? Минуту. – Он опустил трубку и как можно более безразличным тоном спросил копающегося в антресолях стенного шкафа Термана: – Эрих, тут спрашивают, приехал ли вчера Густав Лемп?
– Да, всё в порядке, – закрывая дверцы и одергивая китель, ответил тот. – Я его встретили отвез на Несторштрассе, 14.
Ротманн медленно поднес трубку к уху, пытаясь осмыслить полученный ответ. Его ладонь взмокла. Он ощутил прилив жара к затылку, как после ввода в вену хорошей дозы хлористого кальция.
– Да, он приехал… Нет, я его еще не видел… Хорошо, как появится, я передам.
Он положил трубку.
– Вы не заболели, Ротманн? По-моему, у вас повышенное давление.
– Возможно. Голова действительно как будто стянута обручем. Кстати, как он выглядит, этот… Лемп? А то при встрече не распознаю.
– Как выглядит? – Терман заговорщически понизил голос. – Между нами – как последний уголовник. Лицо в пятнах, голос или пропит, или вечно простужен, глаза, как будто всю ночь пил и играл в карты. Да! Еще он немного хромает.
– Теперь узнаю. А в чем был одет?
– Старое пальто, шляпа, шея обмотана шарфом. По-моему, он носит его и зимой и летом.
«Что же всё это значит? – думал Ротманн, выкуривая уже вторую сигарету подряд. – Во-первых, этот Густав, несмотря на жетон мелкой полицейской сошки, оказался офицером СС. А во-вторых, – самое интересное – жив он сейчас или мертв? Их что, сразу двое приехало вчера во Фленсбург? Но второго хромого на перроне точно не было. Впрочем, ломать голову бесполезно. Ясно, что это штучки по линии Дворжака и его теорий, а значит, их смысл за пределами понимания. Не дай бог, еще появится второй Крайновски. Что тогда с ним делать? Всех отправлять в Копенгаген в гостиницу „Берлин“? А хватит ли там места? Уж скорей бы русские брали наш Берлин. Чего они там возятся».