1

Симфония ветра за стенами церкви на окраине города заглушала шум дождя. Плотные тучи не пропускали утреннее солнце. Во всей Майрена-дель-Алькор едва ли нашлись бы три-четыре человека, готовые прийти к мессе в семь утра. Тем более в такую непогоду. На скамье в первом ряду деликатно зевала Аврора, пышнотелая пятидесятилетняя вдова. Церковная уборщица не хотела обижать дона Дамасо – он не раз приходил ей на помощь в трудный час – и никогда не приступала к работе, не побывав на утренней службе. Слева от нее располагались сестры Сантьяго, пожилые, тихие, сухонькие, будто подернутые пеплом, имевшие привычку подолгу церемонно рассаживаться на скамье. Неизменные три старухи, да изредка случайный прохожий, страдающий бессонницей, – вот и вся паства.

– Горе тем, которые называют зло добром, и добро злом, полагающим тьму светом, а свет – тьмою, считающим горькое сладким, и сладкое горьким.

Несмотря на возраст, Дамасо обладал удивительно мощным голосом, огрубевшим от чрезмерных возлияний и табака. Этот голос наполнял церковь до самых дальних уголков и, казалось, был создан для того, чтобы пугать прихожан мрачными предсказаниями; к тому же слова пророка Исайи о падении Вавилона как нельзя лучше подходили к его любимой теме: грядущей гибели всего мира и Севильи в частности.

– Горе тем, которые мудры в себе самих и пред собою разумны.

Дамасо старался говорить весомо, но без особой страсти: в конце концов, он был простым священником из предместья и никогда не претендовал на большее. Единственным потрясением за последние тридцать лет стала кончина его двоюродного брата Антонио Хесуса, с которым приключился инсульт из-за дорожной аварии. В остальном жизнь Дамасо была сплошной рутиной: кофе с молоком и тосты с маслом в пять утра, сорок пять минут сна перед обедом, тайные визиты в казино по вечерам. Священник располагал весьма скромным набором тем для проповедей и, в отличие от своих немногочисленных прихожанок, никогда не задумывался о том, чтобы изменить мир или свои собственные привычки.

– Горе предводителям вашим, вино пьющим, и вельможам вашим, склонным к хмельному, оправдывающим нечестивого за подношения и объявляющим праведного неправедным.

В церкви царил мягкий полумрак, и близорукому Дамасо никак не удавалось разглядеть, откуда исходит непонятный шум, который тревожил его уже несколько минут. То ли дверь скрипела от сквозняка, то ли ветер раскачивал жестяную крышу. А возможно, кто-то забрел в храм, чтобы переждать непогоду, и предпочел оставаться в темноте.

Дамасо не стал прерывать проповедь. Он среди пяти своих старых приятелей, безусловно, был самым лучшим оратором. Один из пяти хранителей. Когда Дамасо был молод, никто не сомневался, что впереди его ждет по меньшей мере епископский сан; но постепенно те, кто являлся на тайные собрания в последний день года, чтобы поговорить по телефону с кардиналом из Ватикана, привыкли, что их товарищ всего лишь настоятель очень маленькой церкви. Вот уже много лет в жизни Дамасо не было цели и смысла, кроме обязанностей хранителя.

– И разъярился гневом Господь Саваоф на народ Свой, и занес руку Свою на них, и поразит их так, что горы содрогнутся, и будут трупы их, как навоз посреди дороги. И при этом ярость Его не отвратится, и рука Его не дрогнет.

И все же старому священнику было чем гордиться. У него хватило и способностей, и возможностей подняться на самый верх, – чего стоило одно только покровительство всесильного кардинала Тертулли – однако он поборол искушение и предпочел стареть в родном городке, потихоньку отрывая листы календаря, без лишних амбиций и переживаний.

И наконец дождался новых прихожан.

Скользившие вдоль нефов тени обрели форму. Вновь прибывшие оказались шестью… нет, семью бездомными.

У Дамасо вдруг бешено заколотилось сердце. Он подумал, что не стоило накануне пить так много кофе, а еще священник отметил, что прежде видеть этих людей ему не приходилось. Теперь их можно было как следует разглядеть: семеро отвратительных с виду нищих в грязных, мокрых от дождя лохмотьях, все как на подбор худые, будто скелеты, все, кроме мерзко ухмылявшегося горбуна, собранные, молчаливые, решительные.

Добравшись до апсиды, нищие разделились на две группы. Четверо шагнули влево и, оказавшись прямо за спинами у ничего не подозревавших сестер Сантьяго, неторопливо вытащили из-под ветхой одежды кухонные ножи. Ножи были разного размера, старые, все в ржавчине и зазубринах. Затем они все так же неторопливо схватили старушек за волосы и перерезали обеим глотки до самых костей.

Священник захлопнул Библию и попятился к ведущим на кафедру ступенькам. Дамасо не издал ни звука; не потому, что кошмарная сцена оставила его равнодушным: ни кричать, ни говорить просто не было сил. Тахикардия превратилась в невыносимую, грызущую боль, левая рука онемела. Священник сделался смертельно бледным. Пот градом лил с его лба, струился по спине под сутаной. Тело сотрясали мучительные судороги.

Ветер завывал en staccato[4] и, казалось, готов был ворваться в церковь.

Задремавшая на скамье Аврора не заметила, как к ней подкрались трое нищих. Женщину напугало искаженное лицо священника, его жуткая бледность. Спросить, в чем дело, она не успела. Самый высокий из трех головорезов, араб, до глаз заросший черной бородой, схватил Аврору за волосы и вонзил нож ей в спину. Его подручные нанесли своей жертве стремительные удары в бок и в затылок. Бедная женщина, превращенная в страшный толстый труп, рухнула навзничь в проход между скамьями, а убийцы присоединились к своим сообщникам и все вместе двинулись на Дамасо.

Все, кроме одного, того, что остался над телом Авроры. Кошмарный безухий тип ростом не более полутора метров, со слезящимися глазами. На голове у него не было никаких шрамов, словно негодяй просто-напросто появился на свет без ушей. Убийца носил непомерно широкие штаны, так что ему ничего не стоило запустить в них руку и начать мастурбировать прямо над трупом. Свободной рукой он раздвинул мертвой женщине ноги, задрал юбку, стянул на колени шерстяные коричневые панталоны. Склонившись над Авророй, вокруг которой темным пятном растекалась кровь из раны в спине, уродец принялся перебирать пальцами серые заросли в низу ее живота, весьма довольный тем, что впервые в жизни имеет дело с женщиной, которая не выказывает по отношению к нему отвращения. И продолжал яростно мастурбировать.