— А вы поближе к людям, а то затерялись в лесах-болотах.
— Конспирация, — не найдя более простого слова для объяснения, сказал я и спросил: — А сам-то теперь что делаешь, какое настроение у односельчан?
— Дело наше простое, — ответил Роов, — хлебушком, картошкой, капустой запаслись, сенца накосили для коровушек.
— А как же оккупанты? Они ведь реквизируют все это.
Мартын Иванович тихо рассмеялся:
— Уж как-нибудь у себя в доме мы можем припрятать. Ни с какой собакой не разыщешь. А я в настоящий момент странствую по району. Мужики вот дали в руки палку и сказали: «Ты, Мартыныч, по службе был ближе к районным руководителям, с партийными товарищами встречался. Вот и ступай разыщи их, спроси, как себя вести при чужеземцах….» Третий день в поисках этой самой…
— Конспирации, — подсказал я. И мы громко рассмеялись.
Мартын Иванович смастерил перекладинку, подвесил над костром котелок с водой, бросил в него картошку. Потрескивали сучья хвороста, легкий дымок стелился по овражку. Пригревало сентябрьское солнце. Нескошенные травы пожелтели, пожухли, местами полегли. Осень с каждым днем все больше вступала в свои права.
Пробуя горячий картофельный суп, Мартыныч говорил:
— Не подумай, Александр, что я против этой самой конспирации. Вовсе нет. Я понимаю, в таком деле не развешивай уши, не откровенничай с каждым встречным-поперечным. Но и сторониться людей нельзя. Надо сообща на врага навалиться. Кто с чем — одни с оружием, другие… да мало ли что может выдумать народ.
И созрел у нас тогда план, который крепко помог партизанам.
На небольшой, но шумной речке заработала водяная мельница. Захрустело под тяжелыми жерновами зерно, мучной пылью покрылись стены заброшенного деревянного здания. Под стрехи тесовой крыши стайками слетелись воробьи. Ожил Ухорский хуторок. И потянулись к нему по первопутку со всей округи люди. Кто на лошади приедет, другой сам впряжется в небольшие салазки, а чаще всего крестьяне приносили на мельницу мешочки за плечами.
В ожидании своей очереди они рассаживались на скамейки, что крепко-накрепко пристроены вдоль стен, дымили самокрутками, делились бедами своими. И мельник Мартыныч рядом — сочувствует, запоминает, сколько в том или другом селе остановилось вражеского войска, куда путь держат, как вооружены. Богатейшую информацию со всей округи собирал Роов.
Вскоре мельница стала нашей явкой. Лучшего места для связи не сыскать. С одной стороны хуторка овраг пролег, с другой — густой сосновый лес подступал чуть ли не во двор. Да и мукой Мартын Иванович снабжал отряд исправно. Завел на мельнице потаенные склады, где хранил запасы. Действовал осторожно, умно. Умел соблюсти конспирацию…
Зима лютая, снежная. Лыжи достали для разведчиков, а вот маскхалатов нет. Мы к Мартынычу за советом. А он в ответ: мол, какой тут может быть совет — надо сшить маскхалаты, и вся недолга. Все найдем: и материал, и портних. И нашел. Собрал женщин понадежней и попросил их сшить «мешки» для мельницы. Добротные маскировочные халаты получил отряд.
Как-то приходит связной с мельницы. Передает большую пачку писем. Говорит — Мартыныч сказал: «Может, для листовки пригодятся». Разворачиваем пакет, читаем письма и столбенеем. Не письма, а крик души наших юношей и девушек, угнанных карательными отрядами в фашистскую Германию.
«Дорогие мои! — писал Коля Барышев отцу и брату, живущим в Плюссе. — Вот уже несколько месяцев, как меня увезли на чужбину. А если вы встретите меня, то не узнаете — одни кожа да кости остались. Еле ноги волочу. Работаю в руднике по 16 часов, ни солнца, ни белого света не вижу. На отдых отводят шесть часов…»
А вот что писала из Мекленбурга Игнатовой Феоктисте дочь Мария:
«Милая мамушка! Ну что о себе сказать: пока жива, а что будет дальше, не знаю. Сделали тут из меня батрачку. У одного пивовара. Обязанности даже трудно запомнить — стираю белье, мою посуду, полы, убираю комнаты, подметаю двор, ухаживаю за садом и огородом, выращиваю кур, кормлю свиней, топлю печи, готовлю пищу, а сама питаюсь отбросами со стола. Верчусь с утра до вечера, как белка в колесе. Чуть что не так — зуботычина, за косы, кулак в лицо. Только и радость, так это по утрам: все еще спят, а я выйду в сад и смотрю-смотрю на восход солнца и вас всех вспоминаю и думаю-верю, что когда-то и для меня взойдет свободное солнце родной земли, вызволит из горькой чужбины».
Письма эти мы поместили в партизанской газете.