Ариэль громко фыркнула.
– Смейтесь, сколько душе угодно, – пожала плечами Елена. – Но если вы такие умные, то обратите внимание на эти ощущения. То, что вас приняли сюда, это только начало.
Наступил октябрь, и пришла пора яблок и янтарного сидра. Воздух, пронизанный лучами осеннего солнца, еще не был по-настоящему холодным, но бодрящим и кристально-прозрачным, как пронзительное напоминание о грядущей зиме. На деревьях бушевал пожар желтых и красных листьев, но с каждым днем все больше их опадало, и голые темные ветки четко выделялись на фоне темнеющего неба. Дни становились все короче, и, казалось, бежали один за другим все быстрее.
«Мелета» уже не вызывала у нас прежнего радостного удивления. Ведь она теперь принадлежала нам. Мы изучили все тропинки, узнали все звуки и запахи. Поселок стал нашим домом и уже не казался чем-то необыкновенным. Ощущение нереальности исчезло, и все, что поражало нас и вызывало восторженные возгласы, когда мы только приехали сюда, стало привычным. Но как только мы начали воспринимать своеобразие «Мелеты» как должное, нам тут же открылись трещины в ее совершенном фасаде, а вместе с ними появились трещины и в наших душах.
Когда вы уезжаете куда-то, чтобы побыть наедине со своим искусством, могут возникнуть проблемы. Во всем мире тогда не существует ничего, кроме вас и вашего творчества. Для некоторых людей подобное уединение становится той самой бездной, о которой говорят, что чем больше ты всматриваешься в нее, тем больше она начинает всматриваться в тебя. О таких вещах не сообщалось в рекламных материалах, но каждый год бывали случаи, когда некоторые из обитателей «Мелеты» покидали ее раньше срока. Так случилось и в нашей смене. В начале октября общину покинул один из художников.
– Я лично не была с ним знакома, – сказала мне Марин. – Но Эли, девушка, студия которой находится рядом с моей, жила в том же доме, что и этот художник, и она рассказала мне, что он, якобы, целых три дня как безумный бродил по округе, не ел, не мылся, не спал и все такое. Потом вернулся в свою комнату, сложил все свои вещи кроме красок, холстов и прочих принадлежностей, и объявил во всеуслышание, что он ничтожный человек, недостойный своей музы.
– Своей музы? – переспросила я, тряхнув головой от удивления. – Как странно.
– А вот тут начинается самое интересное, – сказала Марин, прислонясь к перилам лестницы, ведущей на террасу. Утро было в разгаре, и солнечные лучи заливали все вокруг золотым светом. – Потому что, судя по всему, эта самая его муза была не просто метафорой. Эли сказала, что какая-то женщина, по ее словам, роскошная красавица с внешностью супермодели, постоянно наносила ему визиты, причем могла заявиться в любое время дня и ночи. И у них недавно произошла ссора, причем, весьма громкая. Эли слышала, как она кричала, что его картинки не имеют для нее значения, как и он сам. И обозвала его никчемным человеком и жалкой посредственностью.
– Обалдеть! – сказала я.
– Да уж. С другой стороны, если ты уезжаешь отсюда потому только, что твоя подружка назвала тебя бездарностью, то, в любом случае, вряд ли тебе удастся сделать карьеру. Я имею в виду, как можно достичь такого уровня мастерства, что тебя приглашают в «Мелету», и при этом не научиться посылать куда подальше тех, кто в тебе сомневается? Но, может, он живет в волшебном мире, где не бывает отказов и отрицательных отзывов. – Она осуждающе покачала головой.
– Скорее, это именно второй вариант, – заметила я. – Для тех из нас, кто не завязан на прослушивания и пробы, работает по собственному графику, когда хочет, и не должен посещать репетиции и танцевальные классы, «Мелета», наверное, и есть первая возможность подумать о том, насколько они хороши. И насколько много нам всем придется трудиться, чтобы стать теми, кем мы хотим стать. В том случае, конечно, если мы вообще собираемся усердно трудиться.
Может, – продолжила я после паузы, – кто-то впервые в жизни сказал этому художнику, что он вовсе не является современным Микеланджело, а он не смог пережить критики в свой адрес. Знаешь, как это бывает – ты вдруг осознаешь, что ты не само совершенство, и вместо того, чтобы искать пути, как стать лучше, ты просто все бросаешь, потому что, видите ли, недостаточно хорош.
– Похоже, что так оно и было, – сказала Марин. – Я помню, как первый раз провалила пробы, которые мечтала пройти. Это было через пару месяцев после твоего отъезда, я участвовала в кастинге Балета Нью-Йорка. – Она поставила кружку с кофе на перила террасы, глядя на деревья вдали. – Мне безумно хотелось, чтобы меня туда приняли.
Я ничего не знала об этой истории. В труппе Балета Нью-Йорка Марин состояла с того времени, когда уехала из дома, и до момента, когда отправилась в «Мелету». Я всегда думала, что она поступила туда с первого раза.
– И что случилось?
– Я и сейчас понятия не имею, что это была за история. Я даже задавала этот вопрос руководству театра, когда они, наконец, пригласили меня, и я уже проработала там некоторое время, но они так и не смогли – или не захотели ответить. Мне казалось, что я успешно прошла пробы, дошла до последнего тура, а потом мне вдруг заявили, что я «не совсем то, что им нужно». И больше никаких объяснений. Я тогда сгоряча чуть совсем не ушла из балета.
– Неужели? – Я совершенно не могла представить Марин, которая могла бы отказаться танцевать.
– Мне тогда казалось, что, раз уж они не хотят даже объяснить мне, в чем мои недостатки, значит, я и вовсе безнадежна. Совсем ни на что не гожусь. – Она выглядела растерянной, как будто снова услышала безжалостные слова отказа.
– И что же заставило тебя остаться?
Она сухо и горько рассмеялась.