— Ненавижу тебя! — в исступлении орал он, брызгая слюной, а наши каширские казаки крепко удерживали его связанные руки. — Весь род твой ненавижу!

— А ну! Веди себя достойно, тварь! — подошел Петро Орлик и зарядил Собакевичу кулаком по печени. — Ты и моего батьку убил. А здесь, среди казаков и казачек, есть еще тридцать шесть человек, у которых ты отобрал близких людей.

— Да он вообще гнида позорная! — выкрикнул казак Сашка Черный, фамилия которого соответствовала внешнему виду. Он и вправду уродился очень смуглым, его бабушка была арапкой. — Здесь две сотни девок из его родного села. Они могут порассказать о нем всякого.

— Какое тебе дело до моего имущества?!

— В том-то и беда, что после смерти родителя ты хлопов стал превращать в рабов, а хлопок в рабынь. Ладно бы просто ублажал себя да девку хоть каждый день, никто бы и слова не сказал. Но ты же ни одну из них в покое не оставил, мучил и издевался, как упырь. А что ты сделал с двумя девочками, которые даже еще кровь не роняли, а?

Толпа глухо зароптала. Здесь, на выгоне, рядом со вчерашним полем боя, собралась огромная куча народа — мои лыцари, казаки и казачки, крестьяне мои и крестьяне местные, а также вчерашние противники: семьдесят восемь здоровых и шестьдесят девять раненых шляхтичей и жолнеров, сдавшихся в плен. Еще одиннадцать тяжелых лежали в замке. Не было здесь только вдовы местного феодала, пани Марии, она же приходилась родной сестрой и пани Анне, и Андрею Собакевичу.

То, что я слышал сейчас, меня, как и каждого нормального человека, конечно, возмущало. Подобное в этом мире, к сожалению, случалось. Редко, но случалось, когда какой-нибудь дебильный феодал слетал с катушек и в своем селе творил полный беспредел. Но вот от исповеди пани Марии, с которой мы проговорили полночи, я был в полном шоке.

Оказывается, их отец взял замуж вдову убитого им же немца. Вдова была из наших казачек, с маленьким ребенком на руках. Признал младенца за сына, дал свою фамилию и относился к нему как к родному дитю, ничем не хуже, чем к появившимся чуть позже дочерям.

Когда милый мальчик превратился в тварь, никто не знает. Но в шестнадцатилетнем возрасте он изнасиловал обеих малолетних сестер. Затем, шантажируя разоблачением перед родными и знакомыми, частенько их пользовал. Счастье Ани, что ее успели выдать замуж за достойного человека. А Марии не повезло. Странной смертью от отравления грибами умерли родители, за что повариха Рада была зарублена Андрюшей. На протяжении четырех лет родной брат постоянно третировал Марию, но в конце концов он женился сам и ее выдал замуж за своего дружка, с которым познакомился в ставке воеводства в Житомире. Но семейного счастья не получилось, ее супруг оказался таким же отморозком, как и братик, лупил почем зря. Единственная радость — сына родила. У Андрюши семейная жизнь тоже не сложилась, через полтора года стал вдовцом. Как тайком призналась Марии служанка, свою жену он на последнем месяце беременности избил до беспамятства. Вот и не смогли спасти ни ее, ни ребенка.

— Он даже здесь ко мне пытался приставать, ты представляешь? Дай, Михасик, я тебя расцелую, — закончила она свою исповедь. — Поверь мне, я счастлива, что больше никогда не увижу ни мужа, ни брата. Пусть простят меня Господь Бог и Святая Дева Мария.

…И вот тот, которого мечтал заполучить для расправы все восемьсот двадцать дней, ежедневно — утром и вечером, сейчас стоял передо мной грязный, оборванный, униженный, но не покоренный. Однако не стал я его унижать и издеваться над ним. И другим запретил.

— Скажи, Собакевич, зачем ты убил моих родных, а также людей, лично тебе близких? — спросил тихо, глядя в его выпуклые злые глаза. — Неважно, что сделано это не твоими руками, но убийца все равно ты. Вот я долго и часто думал об этом и никак не мог постичь причин. Понимаю, везли двенадцать тысяч серебром, неужели позарился? Нет, думаю, не это главное, помещик ты небедный, родители оставили отлаженное хозяйство.

Посмотрел, как он молча отвернул свою искаженную злобой рожу и продолжил:

— А ведь я уже знаю, почему ты это сделал.

— Да! Да! — зло зашипел он. — Я приказал убить вас, потому что ненавижу! Потому что вы, Каширские, влезли в мою жизнь! Потому что вы есть! И я хочу, чтобы вы исчезли! Совсем!

— По понятиям некоего известного мне больного общества, Собакевич, учитывая твои материальные горазды, тебя бы признали невменяемым и отправили на лечение. До следующего раза. Но лично я считаю, что такую мразь, как ты, нужно душить еще в колыбели. Ты умрешь в страшных муках, Собакевич.

— Требую Божьего суда!

— Пан атаман! Атаман! Сир! Ваша Светлость! Ясновельможный пан! Нет! Не достоин! Нет! — закричала толпа.

Я встал с двух положенных друг на друга седел и поднял руку. Дождавшись полной тишины, сказал:

— Ты забыл Бога, Собакевич, поэтому суда Божьего недостоин. Лично себя к всесильному судье не приравниваю, но я жажду воздаяния, — указал на него пальцем и громко продолжил под истеричный визг моего врага, радостные крики моих людей и недовольный гул прочей шляхты. — Прилюдно оскопить! И посадить на палю![43]