99

Ср. в «Мимолетном»: «Вчера весь день провалялся, t°39. Растирания и прочее. Помогло.

Сегодня Таня подбегает к кровати и, обвивая руками шею, спрашивает:

– Ну как мой КУКЛЮЧИК поживает?

Что за филология.

– Как, Таня? Что такое?

– Куключик. П. ч. вы с мамочкой КУКУЛЕЧКИ. Самые маленькие наши деточки».

100

Ср. ее продолжение: «Только в глубокой старости можно вспоминать дни детства и юности, смакуя былые наслаждения. И Розанов, мистик Розанов, в котором были гениальные прозрения, обожествляет блага и радости этой жизни, поклоняется семейному благополучию, с детским вожделением смотрит на сладость варенья и незаметно скатывается к апологии обыденности и мещанства. Благополучную жизнь натурального рода он отождествил с миром. Он хотел бы окончательно обожествить жизнь натурального рода. Но мы видели уже, что этот дорогой Розанову “мир” весь подчинен закону тления, а Розанов не в силах умереть так, как умирали Авраам, Исаак и Иаков, благословляя потомство свое, в нем нет такой силы безличности, хорошей лишь для той мировой эпохи; даже он не согласится жить лишь в потомстве своем, и он глубоко задет последующими фазисами мирового религиозного откровения, и его кровь отравлена Иисусом Сладчайшим. Реставрация никогда ведь не бывает тем, что она реставрирует».

101

Подробнее об этом в нашей книге «Григорий Распутин-Новый» в серии «ЖЗЛ».

102

В этом смысле очень характерен фрагмент из воспоминаний Н. В. Розановой: «За обедом папа, сидя, как всегда, с поджатой ногой, внезапно требовал внимания. Мы уже знали, в чем дело. Это было очередное папино “изобретение”. Хитро прищурившись, сопровождая движения полушепотом, папа при помощи вилки, солонки, перечницы и прочих приборов строил хитроумную ловушку, в которую, по его расчетам, должны были попасться, по крайней мере, несколько сот немцев одновременно. Они всегда были чрезвычайно просты и убедительны, и мы, дети, волновались, что папа не спешит заявить об этом куда следует. Не проходило обеда, чтобы папа не придумал чего-нибудь нового. Кажется, все его мысли переключились на тему “изобретательства”».

103

Примечательно, что Розанов эти читательские нелицеприятные отзывы в своих будущих книгах использовал, сопроводив кое-где собственными комментариями. Так, он процитировал не только письмо Флоренского, но также отзыв читательницы, написавшей еще более жестко: «Эх, Василий Васильевич, что же это такое? Ваше “Уединенное” и “Опавшие листья” своего рода откровение, последняя степень интимности, вовсе уж не литература, живые мысли и живые переживания человека, стоящего над толпою. Когда я увидала в магазине новый томик “Опавших листьев”, я так и вцепилась в них, думала снова встретить в них то же. Я думала, что эти опавшие листья так же нежно и тонко благоухают, как и первые. Но в этот короб, Василий Васильевич, кроме листьев нападала высохшая грязь улицы, разный мусор, такой жалкий. Со страниц исчезла интимность, общечеловечность, ударились Вы в политику, таким размахнулись Меньшиковым, что за Вас больно и стыдно. И жирным шрифтом “Правительство”, и еще жирнее “Царь”… К чему это, что за… лакейство. Я нискольку не сочувствую “курсихам”, я дочь генерал-лейтенанта, революцию ненавижу и деятелям ее не сочувствую, но к чему же такое усердие? Кроме того, когда Вы пытаетесь защищать Аракчеева (люблю. – В. Р.) и пинаете ногою трупы революционеров (ненавижу. – В. Р.), у Вас чувствуется на губах пена. Это уже не интимный философ, а публицист из “Русского Знамени”, да еще из крещеных жидов, т. е. наиболее пылающих патриотизмом. Кроме этих страниц (поистине позорных), да писем честного и незначительного друга, да ненужного указателя – в последней Вашей книге что же имеется? Куда девались острые мысли и яркие образы первых двух томов? Кроме двух-трех страниц (например, определение любви) все остальное с трудом помнится. Но грустно не то, что в книге мало интересного матерьяла, – грустно то, что в ней есть матерьял, совершенно неприемлемый для человека литературно чистоплотного. Во время чтения первых книг чувствуешь между собою и автором какую-то интимную связь “через голову других”, веришь этому автору – Розанову “с булочной фамилией”, веришь, что он мудрее всех мудрецов, имеет какое-то право взглянуть свысока на фигуры самых признанных авторитетов. При чтении Второго короба совершенно исчезает это чувство: точно человек, которого считал великаном, слез с ходулей: маленький, завистливый, злобный, неискренний, трусливый человек. И становится стыдно, что еще недавно готова была этому “обыкновенному” развязать ремень у сандалий. Падение заметно даже в посторонних темах. В первых книгах поражает и восхищает любовь к “погибшей мамочке”, это настроение и цельной и огромной грусти, тоски, одиночества. Короб 2-й и это чувство расхолаживает, и становится ясно, что жаль ему не самой мамочки, а жаль себя, жаль той теплоты и ласки, что исчезли вместе с мамочкой, жаль мамочкиной любви, а вовсе не самое мамочку. Да и сам образ “мамочки”, как он потускнел, отяжелел, оматерьялизировался по сравнению с “Уед.” и “Опав. лист.”. И если после официального “провала” Уед. и Оп. Листьев думалось с грустью, что улюлюканье толпы положит предел, не даст Розанову продолжать этот прелестный род художественного творчества, то обещание во Втором коробе, что это будет короб последний, наполняет сердце благодарностью. Ибо если первые книги были, действительно, “замешены на семени”, то 2-й короб замешен на сукровице нечистых язв. Трудно себе представить, что между этими книгами прошло не более года: так постарела, отяжелела, съежилась мысль, так побледнели краски, так притупилось остроумие. Это не Розанов, а кто-то “под Розанова”, это тоже не литература, но уже с другой стороны. Если бы я была очень богата, я скупила бы все издание и сожгла бы и закупила бы все издания вперед, – не потому, чтобы думала, что неталантливый “короб 2-й” был кому-нибудь вреден, а из уважения к “Уед.”.

А. Данилевская