34

Ср. в докладе «О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира»: «Савл не довоспитался до Павла, но преобразился в Павла; к прежней раввинской мудрости он не приставил новое звено, пусть новую голову – веру во Христа, нет: он изверг из себя раввинство. Отношение в нем есть именно Савла и Павла: взаимно пожирающих друг друга “я”».

35

Ср. в воспоминаниях З. Н. Гиппиус: «Перцов – фигура довольно любопытная. Провинциал, человек упрямый, замкнутый, сдержанный (особенно замкнутый потому, может быть, что глухой), был он чуток ко всякому нарождающемуся течению и обладал недюжинным философским умом. Сам как писатель довольно слабый – преданно и понятливо любил литературу, понимал искусство.

Как они дружили – интимнейший, даже интимничающий со всеми и везде Розанов и неподвижный, деревянный Перцов, непонятно, однако дружили. Розанов набегал на него, как ласковая волна: “Голубчик, голубчик, да что это, право! Ну как вам в любви объясняться? Ведь это тихонечко говорится, на ушко, шепотом, а вы-то и не услышите. Нельзя же кричать такие вещи на весь дом”.

Перцов глуховато посмеивался в светло-желтые падающие усы свои, – не сердился, не отвечал».

36

Ср. в дневнике Пришвина: «Гениальность его существа в том и состоит, что он попал в какой-то люфт, свободно пристроился между Богом и Дьяволом, и свободно, как ребенок, играет то с тем, то с другим».

37

Получив это письмо, Розанов сочинил ответ, который до нас не дошел, но известно письмо М. П. Соловьева, в котором он развивает свою мысль: «Любострастная Лилита, богиня искусительница, от которой и халдеи, и евреи защищались заклинаниями до того, что закапывали черепки с ними под порогами своих домов, кружит над Вами… Могучая Лилит веет над Вами своими полупрозрачными покровами. Она ехидно улыбается при Ваших высоконравственных рассуждениях и подозревает, что под этими словами бессознательно скрываются растущие любодейные инстинкты, сожигающие Ваш мозг… Берегитесь Лилиты».

38

Позднее в письме Флоренскому Розанов отзывался об этом сюжете иначе: «Вы не знаете этого ужасного удушья литературы, когда подлецы и тупицы, когда Соловьев, “танцуя с Лесевичем”, давили всех этих воистину страдальцев за русскую землю, т. е. славянофилов. Я очень низко сделал, что тоже раз лягнул Хомякова. Но и меня переутомило зрелище: “ничего русского не выходит”, все “русское – не удается”. И хотя я любил все это, но с каким-то отчаянием “махнул рукой”. Э, значит, РОК, тогда пусть СКОРЕЕ все проваливается к черту».

39

Кому Розанов писал: «Вы пришли в счастливую пору, когда брюсовское “на таких-то зеленых латаниях – тень стен” и проч. Повалило эту “ослиную самость” позитивизма… повалило именно БЕССМЫСЛИЦЕЙ и НЕПОНЯТНОСТЬЮ, но – с МУЗЫКОЙ. Завыл Спенсер в могиле, когда “объявился Балтрушайтис”, люди сняли штаны и стали ходить на четвереньках. “Вот вам позитивизм”. Это было отлично».

40

«Я ценю Розанова, но и он не вытанцовывается ни во что (боюсь, как бы не оказался и он пустоцветом). В самом деле: хотя бы в вопросе о браке: дает ряд глубинных созерцаний (с которыми я не согласен очень часто), бросает их мимоходом, высвечивает то здесь, то там жизнь; две альтернативы: или совокупить прозрения в одно целое, приделать к этому зерну ходы от обыденности, т. е. дать понять и “малым сим”, или же молитвенно преобразить себя, на себе показать. А то ведь нельзя же в сотый раз и все в тех же выражениях все то же писать… Брюсов верно пишет мне: “Он (Розанов) прилагает свои откровения, виденные им при ‘сапфирных’ молниях, к вопросу о петербургских мостовых. Не разобрав, в чем дело, он при всяком стечении народа начинает кричать: ‘Что? Пол? Мистическая тайна брака? Центр тяжести в сокровенном месте! Приложение силы в точке деторождения’”. И т. д.».

41

Ср. в письме Блока Розанову: «Великая тайна, и для меня очень страшная то, что во многих русских писателях (и в Вас теперь) сплетаются такие непримиримые противоречия, как дух глубины и пытливости и дух… “Нового времени”».

42