— Истину говорю: Уже сегодня будешь со Мной во Вселенной.
И, обращаясь к людям, сказал:
— Отец прощает тебе, — если ты не понимаешь, что ты творишь…
В три часа пополудни, Иисус воскликнул:
— Бог Мой, Бог Мой, для чего Ты покинул Меня?
Некоторые из тех, кто стоял близко к Нему, сказали:
— Этот человек зовет Бога.
Тут же один из них побежал, намочил губку кислым вином, надел ее на палку и смочил Ему губы. И сказал:
— Давайте подождем. Посмотрим, придет ли Бог спасти его…
Иисус же, громко вскрикнув, испустил дух…»
Александров, — это не город. Не поселок, не выселки, не село… Александров, — место, где вообще не могут жить люди. Это какое-то серое, обезличенное поселение, да вдобавок, сродни римским развалинам.
Когда-то, в незапамятные времена, над ним всходило Солнце, а по ночам там светила Луна. И, вполне возможно, кто-то смеялся на его улицах, а по утрам дети спешили в школу. Даже, возможно, в первомайские дни, и в ноябрьские, там свершались демонстрации трудящихся, плавно переходившие в народные гуляния. Где были красные флаги, портреты членов правительства, и искусственные гвоздики. Вполне возможно.
Но те времена прошли. Никому несчастный Александров давно уже не был нужен. Даже его жителям.
Три детских дома, педагогический институт, и обветшалая церковь на холме, посередине города.
Вернее того затхлого, что от него осталось.
Ни заводов, ни фабрик, — одна замызганная авторемонтная мастерская. И тысяч пятнадцать человек населения, которое занимается тем, что не дает пустовать детским домам. Поток детей в которые, — не иссякает.
Александров, — огромный приют, где дети в одинаковых серых одеждах, с одинаковыми серыми платочками на головах, гуляют организованно в городском парке, похожем на вытоптанный двор, с двенадцати до двух часов дня.
— Тьфу, — сказал Олег Петрович, когда на первой же улице их машина выпустила воздух из переднего колеса, — я так и знал.
Искатели приключений, развалившиеся на соломе, устилавшей дно кузова, начали просыпаться. Задняя машина подъехала вплотную и уставилась на них своими фарами.
Улица была темна, смутные дома, за покосившимися заборами по обеим ее сторонам, стояли сумрачно, как склепы на кладбище. Лениво завелась было одинокая собака, но ее не поддержали, и она, гавкнув пару раз, для приличия, навсегда пристыжено замолчала.