Я кратко расскажу о трех моих учителях.

Словесник Михаил Калинович Журавель был суховатым пожилым человеком. Образование получил до революции. Русский язык любил больше русской литературы. Терпеть не мог Маяковского. Любовь к Маяковскому у меня от тети Веры. Он давал нам длиннющие диктанты из Толстого, Чехова, Тургенева. Потом, принеся испещренные красными пометками тетради, дотошно разбирал с нами каждое слово, каждую фразу, каждый знак препинания. Мы спорили с классиками, и иногда наш учитель соглашался с нами: вот, дескать, Толстой мог бы и не ставить здесь запятой, а тут вместо тире ему лучше было бы поставить двоеточие. В конце концов, Толстой всего лишь недоучившийся студент Казанского университета, шутил он. А уж у Лермонтова мы столько ошибок находили! В фотокопиях рукописей, конечно. Меня Михаил Калинович не любил. Видимо, из-за излишней эмоциональности. Он больше любил Генку Бондаренко, умного, въедливого, строгого аналитика. Но если мое сочинение было лучше Генкиного, он ко мне и обращался: «Ну, вставай сегодня ты, читай свой опус, пускай другие учатся». На мою выпускную работу он написал восторженную рецензию. Половина моей золотой медали от него.

Математику Георгию Елисеевичу Гладченко было года 43–44. Образование он получил в советском вузе. Предмет свой преподавал легко и увлекательно. Меня считал математически одаренным человеком и очень обиделся, когда узнал о моем намерении стать филологом. Так обиделся, что начал относиться ко мне с подчеркнутой холодностью. Меня это несколько шокировало, и вот однажды, через семь лет после окончания школы, я, прихватив с собой пару бутылок и друга, с которым вместе приехал на побывку в Удобную, отправился к Георгию Елисеевичу в гости, чтобы потолковать с ним по душам. Он нам очень обрадовался и, когда мы выпили по три рюмки, вдруг предложил: «Хотите, расскажу, как воевал?»

Война началась для него осенью 1941 года в Крыму. А в июле следующего года, когда их батарея выпустила последний снаряд, когда была брошена последняя граната и кончились патроны, его в числе немногих оставшихся в живых взяли в плен. Это случилось за день до падения Севастополя. Потом были лагеря и многочисленные попытки побега. Его травили собаками, ловили, нещадно били и снова водворяли за колючую проволоку. В конце концов, одна из попыток удалась. Его прятали украинские крестьяне, передавая из рук в руки. На Украине дождался наших. Фильтровали его долго. Он спасся от своих тем, что запомнил все фамилии и адреса людей, оказавших ему помощь. Затем снова фронт и как самое яркое воспоминание – штурм Одессы. Перед штурмом написал заявление о приеме в партию. Чудом остался жив. Пришел за партбилетом, а парторг ему и говорит: «Вот если бы ты погиб, мы считали бы тебя коммунистом. А так – живи беспартийным, в плену находился». Были еще другие штурмы. Было освобождение Европы, на груди не осталось свободного места для наград, а в партию его не принимали… Давно была выпита водка, давно мы протрезвели, а Георгий Елисеевич все рассказывал, смахивая слезы со щек. Мы ушли от него на рассвете. По дороге друг сказал мне: «Он коммунист в большей степени, чем все партийцы, каких я знаю». Вторая половина моей золотой медали от Георгия Елисеевича.

Учительница немецкого языка Таисия Даниловна Трофимовская в коллективе учителей была старше всех. Дочь богатого казачьего офицера, она получила образование в Швейцарии. До войны преподавала немецкий язык в Краснодарском пединституте. У нее были два сына. Оба, находясь на фронте, попали в плен и служили то ли у Власова, то ли еще в каких-то немецких формированиях. После войны каждый получил солидный срок. Ее выдворили из Краснодара, а самый дальний в крае район был Удобненский. Таисия Даниловна терпеливо ждала сыновей и дождалась, но нескоро. Когда я окончил университет, они еще досиживали. Со скудной учительской зарплаты она регулярно собирала и отправляла им посылки. У Таисии Даниловны был очень сильный характер. Никто не видел ее в минуты слабости. Держалась она независимо. Ходила, не горбясь, не шаркая ногами, хотя ей давно было пора на пенсию. Предмет свой заставила уважать и сделала чуть ли не главным в школе. Когда она, высокая, прямая, в неизменном черном платье, в затемненных очках с чудовищной диоптрией, входила в класс, мы замирали в священном трепете. Я привык быть круглым отличником, но Таисия Даниловна ставила мне «двойку» за «двойкой», нимало не интересуясь тем, что там я представляю из себя как личность. Ее предмета я не знал и на «кол», ибо до нее немецкому языку меня учили сплошные проходимцы. Ее предмета нельзя было одолеть нахрапом, способностями, безбрежной эрудицией. Здесь нужны были труд, труд и еще раз труд. Когда накануне нового, 1950 года, Таисия Даниловна, выставляя четвертные оценки в классный журнал, подошла к моей фамилии и уже готовилась с легкой душой вкатить мне заслуженный «неуд», кто-то из моих доброжелателей пробасил с задней парты на кубанском наречии:

– Нэ ставтэ ему «двойку», вин на мэдаль тягнэ!

Тут Таисия Даниловна впервые посмотрела на меня с интересом.

– Ты что, в самом деле круглый отличник?

Я кивнул.

– Подойди ко мне на перемене, – сказала она.

На перемене я подошел к ней.

– Вот что, – объявила свое решение Таисия Даниловна, – сейчас я поставлю тебе «пятерку», дабы не портить табель. Но на каникулах ты будешь каждый день приходить ко мне домой, и мы будем заниматься немецким языком до упаду. Кроме того, в течение третьей четверти ты прочтешь со словарем все сказки Вильгельма Гауффа. У тебя плохой словарный запас.

Я сделал все, как она велела. В конце учебного года Таисия Даниловна уже не натягивала мне «пятерку». А в десятом классе я ходил у нее в любимчиках. Когда подошел экзамен по немецкому языку на аттестат зрелости, я на этом экзамене ни одного слова не произнес по-русски. Даже грамматические правила говорились по-немецки. Впрочем, так знал ее предмет почти весь класс. От Таисии Даниловны у меня гражданская специальность: филолог-германист.

В Удобной я завершил изучение первоначального курса истории, в том числе – истории нашей страны. В десятом классе мы узнали подробности убийства царской семьи. Мы хорошо усвоили, что жестокость революции оправдана, но внутренне я никогда не мог примириться с казнью мальчишки-наследника и девушек-царевен. Это всегда казалось мне бессмысленным кошмарным злодеянием тем более, что многие Романовы все равно сбежали за границу, они все равно стали там знаменем контрреволюции и все равно ничего с революцией не сумели поделать. Я не мог с этим примириться, хотя великий гуманист Пушкин учил меня:

Это я о детях. А что касается царей и цариц, то у меня к ним особое отношение. Я прожил долгую жизнь. Я был свидетелем многих событий новейшей истории. Я прочел много книг, написанных историками отечественными и зарубежными. И вот к чему я пришел: любой властитель России, будь то великий князь, царь, вождь или президент, в конце своего правления заслуживал исключительной меры, ибо число совершенных им злодеяний всегда превышало и перевешивало добрые дела. Ни один из властителей России не любил своего народа, почитал его быдлом и как с быдлом с ним обходился. Однако у большинства царей и вождей имелось смягчающее обстоятельство: они пеклись о величии державы. Последние наши правители даже этого не делали. Казнь Николая Второго я оправдываю. Царицу нельзя было казнить как психически невменяемого человека.

Удобная в конце 40-х – начале 50-х годов не была дремучей глухоманью. Ее связывали с городом Армавиром два ежедневных автобусных рейса. Центральные газеты доставлялись сюда на вторые сутки, а краевая – «Советская Кубань» – в день выпуска. Почту регулярно привозил самолет-кукурузник. Центральные улицы станицы были электрифицированы и радиофицированы. Удобненцы не стали взрывать свою церковь и не устроили в ней овощного склада, а превратили ее в отличный кинотеатр. Священника они не изгнали, а отвели ему для отправления службы дом поскромнее на почтительном удалении от райкома партии. Фильмы нам показывали те же, что и городскому зрителю. Правда, с недельным опозданием. Ни одного нового фильма мы, естественно, не пропускали. Имелись в Удобной Дом культуры с разными кружками, хорошая библиотека и книжный магазин. Молодежь активно занималась спортом. В основном это были футбол, волейбол и шахматы. Так что деревенскими вахлаками нас нельзя было назвать. Мы не путали королеву Марго с графиней Рудольштадтской, мы знали в лицо Дину Дурбин и Джанет Мак-Дональд, не говоря уже об отечественных звездах, мы понимали толк в сицилианской защите и системе «Дабл ю». Помимо этого, каждый из нас мог самостоятельно проделать весь цикл сельскохозяйственных работ на приусадебном участке, наловить добрый кукан голавлей, усачей и плотвы к обеду, а также заготовить на зиму необходимое количество лесных груш, фундука, кизила, шиповника и других даров природы.

Нас было в классе 26–13 девушек и 13 парней. К своим девушкам мы относились уважительно. Об одноклассницах никогда не говорили похабно. Были в нашем классе, как водится, влюбленности. Некоторые закончились впоследствии браками. Мы не знали радости секса, но нам были неведомы и радость СПИДа, восторг наркомании, счастье алкоголизма. Свою первую водку я выпил, когда получил аттестат зрелости, и после этого меня года два тошнило при одном взгляде на нее. Класс наш был дружным, сильным. Все мои одноклассники поступили в вузы или военные училища, и все их закончили. Многие вернулись в родную станицу и стали работать там учителями, врачами, агрономами, но большая часть, подобно мне, осела в городах.

Мне могут сказать: вот твои детство и ранняя юность прошли в сельской местности. Почему ты не пишешь, как жили тогда крестьяне? Напишу. Бедно жили крестьяне. Они неплохо питались, а если бы они питались плохо, то мои друзья, большей частью крестьянские дети, не играли бы на спортплощадке двухпудовыми гирями и были бы не в состоянии подтянуться на турнике тридцать раз. Но одежонка у них была жалкая. Когда я стал городским жителем, то сразу заметил, что одеваются горожане куда лучше крестьян, а питаются хуже. У крестьян не было денег. А откуда было им взяться? Трудодень оплачивался крайне низко и преимущественно натурой. Деньги колхозник добывал в основном на рынке, продавая плоды своего тяжкого труда. Надо заметить, что уровень жизни крестьян медленно, но верно повышался, как и уровень жизни населения всей страны, которая удивительно быстро выгребалась из послевоенной разрухи и нищеты.

Сейчас болтают, что колхозник был тогда вроде как крепостной. Это не совсем так. Из истории мне неизвестно, чтобы крепостных награждали орденами за доблестный труд и чтобы дети крепостных учились в университетах и кадетских корпусах. Ложь и то, что колхозник не имел права никуда уехать из своего села. Он всегда мог завербоваться на какую-нибудь стройку. Он всегда мог с разрешения правления съездить куда угодно к родственникам или знакомым. Но покинуть колхоз просто так, без всякого основания, чтобы пополнить собой ряды городских алкоголиков и бомжей, он не мог. Спросите у любого человека, переселившегося в город из деревни, доволен ли он, нашел ли он себя в новой обстановке, уверяю вас: почти каждый ответит на такой вопрос отрицательно. Зачем же было снимать крестьян с земли и осуществлять пауперизацию по-советски?

Вскоре после переезда в Удобную мы решили купить дом с участком. Надоело снимать квартиры. Весной 1950 года такой дом был куплен. Вообще-то домом наше приобретение можно было назвать с большой натяжкой. Скорее, это была большая хата с русской печью и под камышовой крышей. В хате имелись две большие комнаты, кухня и сени. В ней было тепло зимой и прохладно летом. На участке росло несколько деревьев. К ним мы с дядей той же весной добавили десяток яблонь, слив и вишен. Получился неплохой садик. На более солидное имение у нас не было денег. Вот из этой хатки я и отправился в большую жизнь. Напоследок заботливые родственники решили подправить мою биографию, изъяв из нее папу и маму. В этом нам помог хороший человек Петр Прохорович Голый, старый кисловодский учитель, проработавший в народном просвещении более полувека и награжденный звездой Героя социалистического труда. По просьбе тети Веры он написал бумагу, в которой торжественно лжесвидетельствовал, что мои тетя и дядя взяли меня из черниговского детдома в 1934 году. Эта бумага спасала меня от ненужных расспросов о родителях в мои студенческие годы. Она, наверное, и сейчас в моем личном деле, если таковое до сих пор хранится в архиве Ростовского университета. А портрет Петра Прохоровича можно увидеть в краеведческом музее города Кисловодска. В детстве я хорошо знал этого чудесного старика и его семью. Вот, пожалуй, и все о моем социальном происхождении.