Вера Кудрявцева осталась одна. Всех своих родных и близких она будто отрезала от себя ножом. Где кантовался Славка, она не могла даже предположить, но дома он не появлялся и для ночевки. Часто ее охватывала тревога, как там его больная рука, но она тут же себя одергивала. Что думать о руке, если и человека-то нет? Где он? С кем живет? Ну не с Катериной же! Это он с ней был, чтобы ей, Вере, назло… Она и не подозревала, что ее может терзать такая дикая ревность. Вера пыталась честно разобраться в себе. Она так изводится, потому что все-таки испытывает нежные чувства к мужу или мучается от уязвленного самолюбия? Ответа она не находила. Иногда Вере казалось, что ей нет никакого дела до того, где шляется ее муж. А иногда снилось, как ее Кудрявцев занимается любовью с ненавистной Катькой. Она просыпалась в испарине и мечтала задушить наконец «подругу» собственными руками.
Заставить себя прийти к Маше в Гончарный переулок было выше ее сил. Она, конечно, знала, где живут молодожены. Слава сказал ей адрес, когда еще надеялся, что жена одумается.
– Ты же сама виновата в трагедии дочери! – убеждал ее Кудрявцев. – Шекспир отдыхает! А ведешь себя так, будто это не Машку, а тебя оскорбили и обманули в лучших чувствах.
Вера вроде бы и понимала справедливость его слов, но ничего поделать с собой не могла. Это она должна была руководить событиями, и в особенности судьбой дочери, а не какой-то там отец, который фактически и отцом-то не является! Если бы еще молодые люди не расписались в загсе, то она, возможно, как-нибудь сумела бы заставить себя смириться с их сожительством в Гончарном переулке. В конце концов, и сама не без греха: она также предавалась плотской любви со Зданевичем, когда ей не было еще и восемнадцати. Но то, что дочь официально вышла замуж за единокровного брата, она принять никак не могла. Это казалось ей омерзительным и противоестественным.
Конечно, Вера наведывалась в Гончарный переулок, чтобы хоть издали посмотреть на дочь, и несколько раз видела ее. Ей хотелось, чтобы Маша выглядела измученной, несчастной или как минимум была бы бледна, и тогда она по-матерински вырвала бы ее из корзунских лап. Но дочь казалась ей беспечной и веселой. Несмотря на удар судьбы, она, похоже, была счастлива. И Вера убиралась восвояси.
О Зданевиче она почему-то больше не думала. Вернее, она думала о нем после того памятного дня рождения мужа довольно продолжительное время. Когда она опять-таки постаралась быть честной с собой, то сделала очень неутешительный вывод. Оказывается, ненависть к Кате, которую она культивировала всю жизнь, была самым сильным чувством, которое она когда-либо испытывала. Сильнее, чем любовь в Зданевичу, и даже, возможно, сильнее любви к дочери. Вот она живет сейчас без Машки и ничего, не умирает. А Антону вообще, как оказалось, отводилась всего лишь роль инструмента в борьбе с «подругой». И «инструмент» сработал на славу. Вера знала, что Катя с ним, с «инструментом», больше не встречается, а крепкая ее семья с Корзуном разбита и, вероятно, восстановлению не подлежит. Вере бы радоваться, но ее пугал образовавшийся вокруг нее вакуум эмоций. Если некого ненавидеть и некого любить, то чем жить?
Однажды, прослонявшись до вечера по пустой гулкой квартире, она решила поехать в фирму к Валентину Корзуну. Она явилась к нему в офис к половине седьмого, зная, что в это время он обычно заканчивает работу. Секретарши уже не было на своем рабочем месте, и Вера, не церемонясь, прошла в кабинет к мужу Катерины. По-прежнему огромный, но некрасиво съежившийся, Валентин сидел за своим массивным антикварным столом красного дерева и пил водку. Перед ним стояли на две трети пустая бутылка «Парламента», порожняя хрустальная стопочка, а на щербатом блюдце (чашка валялась на боку рядом) лежал порванный на куски лимон. Вера представила себе, как Корзун своими мощными пальцами драл его в клочья, а по сторонам летели брызги, и ей стало кисло во рту и неуютно в собственном теле.
Валентин поднял на нее неожиданно трезвые глаза и выдохнул:
– А-а-а… Явилась, инфернальная женщина… Видишь: пью вот и не пьянею… Такая вот петрушка… Довольна?
– Давай вместе выпьем, – предложила Вера. – Может, на пару-то и опьянеем?!
Валентин пожал квадратными плечами, вдел кончик мизинца в колечко ручки простой белой чашки, выдул из нее воображаемую пыль, поставил перед Верой и заполнил до краев «Парламентом». Потом слил в свою стопку остатки водки, чокнулся с чашкой и задушевно сказал, пристально глядя в глаза Вере:
– Ну, мать, за тебя! Не каждой удается разметать по сторонам целых три семьи! Ты смогла! Уважаю! За тебя! – И он залпом осушил свой стопарик.
Вера посмотрела в глубину предложенной ей чашки. Не так давно из нее кто-то пил кофе. Его засохший коричневый ободок, очертивший периметр емкости, уже начал размываться водкой и змеиться вверх бежевыми нитями. Вера удивилась, что не испытывает никакой брезгливости. Пожалуй, жаль, что в водке растворяется кофе. Лучше бы это был цианистый калий. Она качнула чашкой. Водка приобрела нежный бежевый оттенок. Вера резко выдохнула и выпила сразу все.
– Уважаю! – еще раз сказал Корзун и собственноручно засунул ей в рот кусок лимона.
Глаза у женщины чуть не выскочили на лоб, то ли от чрезмерной дозы алкоголя, то ли от кислоты лимона. Когда она наконец продышалась, Валентин, который с большим интересом наблюдал за процессом, спросил:
– Почто пришла, старуха?!
И Вера поняла, что он все-таки здорово пьян. Ее водка не взяла, хотя… может, еще рано. Стоит подождать «прихода» или сказать сейчас? Пожалуй, можно и сейчас. Вера зачем-то заглянула в пустую чашку и предложила:
– А может, Валь, нам с тобой объединиться?
– Это в каком же смысле? – удивился Корзун. Он хотел подпереть щеку рукой, облокотившись о стол, но промахнулся и чуть не свалился со стула.
– В прямом, – ответила Вера, прислушалась к себе и почувствовала, что в голове слегка замутилось. Она обрадовалась. Радость стимулировала процесс «прихода», и женщине стало смешно. Пришлось рассмеяться.