В этой комнате я жил до того, как решил стал солдатом. В этой комнате я живу и по сей день, так и не став им. Пока что. Отец был против того, чтобы я уходил в армию и своего мнения менять не собирается. Как впрочем, и я своего.

Одна из полок заполнена школьными учебниками. С ними я не церемонился, они сильно потрепаны, кое-где вырваны страницы — всем известно, для чего это делается. А на нижней полке сложены тетради, бумага и письма, рисунки и мои литературные опыты. Я пытаюсь перенестись мыслями в то далекое время. Ведь оно еще здесь, в этой комнате, я сразу же почувствовал это — стены сохранили его. Окошко открыто, через него я вижу знакомую картину улицы, в конце которой высится шпиль церкви. На столе стоит букетик цветов. Карандаши, ручки, раковина вместо пресс-папье, чернильница — здесь ничего не изменилось. Изменится ли что-то, когда я вернусь сюда вновь? Буду ли я точно так же сидеть здесь и разглядывать мою комнату и ждать?

Я взволнован, но волноваться не хочу, потому что это мне мешает. Мне хочется вновь изведать те тайные стремления, то острое, непередаваемое ощущение страстного порыва, которое овладевало мной, когда я подходил к своим книгам. Пусть меня снова подхватит тот вихрь желаний, который поднимался во мне при виде их пестрых корешков, пусть он растопит этот мертвяще тяжелый свинцовый комок, что засел у меня где-то внутри, и пробудит во мне вновь нетерпеливую устремленность в будущее. Передо мной проходят картины, но за них не зацепишься, это всего лишь тени и воспоминания. Ничего нет, ничего нет. Мое беспокойство растет. Я боялся отца, но идти на его поводу не собирался. Я желал выбрать свой путь. Пора было уже собираться и выходить. Конечно времени до встречи еще было достаточно, но я желал прогуляться перед разговором. Я еще не потерял надежды. В последний раз оглянувшись, я тихо выхожу из комнаты.

На улице было уже тепло, несмотря на утреннею прохладу апреля. Как говорил мой отец: «В тепле все оттаивает — даже кошелек». Поэтому в конторе всегда было жарко натоплено. А нашим агентам рекомендуется зарубить себе на носу: никогда не пытаться заключать сделки в дождь и в холод — только в теплой комнате и по возможности после обеда. Наша клиентура — мелкие торговцы, фабричные мастера, ремесленники, владеющие собственной мастерской, и, разумеется, вечный неудачник — мелкий чиновник, честный пролетарий в стоячем воротничке, который всегда должен казаться более значительной особой, чем на самом деле, причем совершенно неизвестно, каким образом в наши дни он еще ухитряется существовать, ибо повышение его заработной платы каждый раз происходит слишком поздно.

Но отец желал большего, и возлагал в этом на меня большие надежды. А мне претили все эти разговоры о деньгах, о вечной гонке за наживой. Я довольствовался малым, и продолжал искать свой собственный путь. Что будет с маленькой империей отца, я предпочитал не задумываться. Он был еще полон сил, и довольно крепко держал все в своих руках. И желания помогать ему, у меня не возникало. Это дико раздражало его. Помню, один раз он обвинил меня, назвав предателем: «Может ли солдат нанести товарищу удар в спину? Брат брату? Сын отцу? Ну что скажешь, разве здесь не пахнет предательством, когда родной сын бросает своего отца? И все ради чего? Что ты забыл в этой армии? Для чего тебе это? Поиздеваться над своим стариком? Заставить его волноваться и переживать?».

И действительно, тогда я и сам не знал, для чего мне это было нужно. Но желал неимоверно попробовать себя, бросить вызов. Новые возможности и преграды. Я должен знать на что способен. Кто я и какова моя цель.

Городок жил своей размеренной жизнью. Люди сновали туда-сюда по своим, наверняка сверхважным, делам. Безликая толпа, и я посреди нее. Все эти люди казались мне мелочным, думающими только о себе, о своем благе. Им было наплевать на других. А мне? Интересно, а меня заботили проблемы других? Взять какую-нибудь условную африканскую колонию. Было ли мне дело до них? Крупнейшие державы имели колонии в различных частях света, и жили за счет них. Выкачивая и выкачивая все, что могло принести им прибыль. А что до местных им было дело. Мог ли я улучшить положение дел для местных аборигенов? Отняв у одних и дав другим. Нет, это был не выход.

За счет колонии наживались не только богачи, но и бедняки в Европе существовали тоже за счет этих колоний. Государство хоть как-то, но поддерживало своих, за счет того, что отнимало это у других, более слабых. Германия немного опоздала к разделу мирового пирога, поздно проснувшись, но в последнее время мы наверстывали упущенное, тесня Британскую империю. И многим это не нравилось. Становилось тесно, и мест всем не хватало. Но возражать против нашей растущей мощи, открыто они не осмеливаются. Тявкают в своем уголке, не более.

Хотел ли я войны? Однозначно нет. Меня все устраивало в Европе. Война разрушает, приносит боль и страдания, а я этого не хотел. Так почему же шел в солдаты, если не воевать? Я хотел отправиться служить в одну из немецких колоний, лучше бы где-нибудь в Тихом океане, в Германской Микронезии. Я хотел покинуть старушку Европу с ее дрязгами, и отправиться куда-нибудь подальше. Просить денег у отца? Гордость, будь она не ладна, не позволяла мне совершить подобную глупость. Он бы дал, полагая, что это мальчишеская глупость, и желание просто повидать другие страны. Но возвращаться в Европу я уже не планировал. Своих сбережений у меня не хватало, и навряд ли я в ближайшее время смог бы столько заработать. Так что армия меня спасала. Конечно служба не сахар, но кто говорил, что будет легко. За свои мечты нужно сражаться, добиваясь нелегким путем. И получается, что я был такой же, как и вся эта толпа — думал лишь о себе.

Время шло, подводя меня к назначенному часу. Встреча была назначена в обеденном зале гостиницы, которую отец недавно приобрел, и настойчиво пытался мне навязать в последнее время. Он наверняка уже ждал меня, как обычно приходя задолго до назначенного времени. Эта его странная привычка всегда раздражала меня. Зачем приходить заранее, чтобы потом впустую тратить время на ожидание собеседника? Но я не собирался подходить к гостинице ранее назначенного времени, а может даже и задержусь. Погода позволяла, так почему бы не посидеть, к примеру, в парке, какое время.

Да, я поступал в армию, но был ли готов убивать? Все мои надежды основывались на том, что я буду далеко от войны. Даже если она и начнется, в чем я сильно сомневался, до Тихого океана, на котором я все еще планировал обосноваться, не докатится. Я переживал за свою страну, и желал побед на любом поле сражения — дипломатия, спорт или … война. Но сам участвовать в этом был не намерен. Я не воин, но в тайне жаждал себя попробовать в этой роли. Скрытые желания и инстинкты, которые никогда не вырвутся на волю. Но все же, какого это, убить человек преднамеренно? Конечно, на войне мы будем убивать, не только за страну, но и за себя. Либо ты, либо тебя. Инстинкт самосохранения. Там выбора не будет. Выбор я должен сделать сейчас.

Но хватит, я итак уже задержался более положенного. Злить отца ни к чему. Хотя его мнение мне уже и не важно. Не волнует, что он скажет, и как попробует удержать. Утром было небольшое волнение, но сейчас, после прогулки, я успокоился и пришел в норму. Вперед, на приступ этой крепости.

Войдя в обеденный зал гостиницы, я моментально направляюсь к столику, за которым, как я и ожидал уже давно сидит мой отец. Он уже успел позавтракать и выпить не одну чашку кофе, пока ждал меня. Но вид у него, как ни странно, не выглядел недовольным. Невысокий, плотный мужчина с соломенного цвета усами. На нем полосатые пропыленные брюки, стянутые у щиколотки велосипедными зажимами. Он не носит ни черного сюртука, ни синего костюма — сюртук слишком напоминает о трауре, синюю пару все носят. Отец обычно появляется в выходном костюме — полосатые брюки, черно-серый пиджак, старомодный стоячий воротничок с уголками и галстук матовых колеров, с преобладанием черного. Два года назад, именно когда он заказывал этот костюм, у него возникло минутное колебание и он задал себе вопрос — не уместнее ли будет визитка, но тут же отверг эту мысль, ибо был слишком мал ростом. Такой отказ он считал для себя даже лестным. Ведь и Наполеон был бы смешон, надень он фрак. А в этой одежде Генрих Адлер поистине выглядит скромным уполномоченным Господа Бога — как оно и должно быть. Велосипедные зажимы придают его облику что-то домашнее и вместе с тем спортивное: в наш век автомобилей кажется, что у таких людей можно купить дешевле. Он — человек дела, поддерживающий внешние связи фирмы, к тому же несокрушимого здоровья. Он довольно обходителен, а его дородность вызывает к нему доверие. Он встал из-за стола, протянув мне руку.

— Курт, дорогой, я рад что ты все же явился. По началу я боялся, что ты проигнорируешь мое предложение. Как бы мы далеко не отдалились в последнее время, а все же мы семья с тобой. Не стоит бросать родных, когда они нуждаются в помощи, не так ли, сынок?

— Ты опять об этом? Если надеешься на обстоятельный и длинный разговор, то вынужден тебя разочаровать. Ты знаешь мое мнение, а я твое. Компромисса не предвидится. Так о чем нам говорить, отец?

— Послушай, Курт. Я собирался просто с тобой поговорить, как отец с сыном. Необязательно о твоих безу… В общем-то необязательно о твоих идеях насчет сам знаешь чего. Присаживайся.

— Но твои слова о помощи. Ты опять хочешь меня привлечь к какому-то делу, с которым якобы сам не можешь справиться?

— Я говорил о помощи, которую могу дать тебе. А не наоборот. Я не намерен сегодня с тобой ссориться, и попрошу тебя о том же. Оставь свой тон.

— Хорошо. Но если ты думаешь, что нуждаюсь в чьей-либо помощи, то мне придется тебя разочаровать. Я прекрасно справляюсь. А как у тебя дела?

— Ты мой сын, и всегда будешь нуждаться в помощи от старших, как бы не пытался от этого отречься.