Нам пополняют запасы патронов и ручных гранат. Штыки мы осматриваем сами. Впрочем, штык во многом утратил свое значение. Теперь пошла новая мода ходить в атаку: некоторые берут с собой только ручные гранаты и лопату. Отточенная лопата — более легкое и универсальное оружие, ею можно не только тыкать снизу, под подбородок, ею прежде всего можно рубить наотмашь. Когда колешь штыком, он часто застревает; чтобы его вытащить, нужно с силой упереться ногой в живот противника, а тем временем тебя самого свободно могут угостить штыком.
И вот наступил тот самый день, когда нас отправили в бой. Точнее было бы сказать ночь. Наши любят проводить атаки ночью. Эффект неожиданности и ужаса. Но вот уже начинает светать, а у нас все по-прежнему спокойно. Когда же будет дана команда для наступления? Надо мной взлетают и опускаются осветительные ракеты и световые парашюты. Все во мне настороже, все напряжено, сердце колотится. Мои глаза то и дело задерживаются на светящемся циферблате часов: стрелка словно топчется на одном месте. Сон смежает мне веки, я шевелю пальцами в сапогах, чтобы не уснуть.
И вот началось. Среди ночи мы просыпаемся. Земля гудит. Над нами тяжелая завеса огня. По звуку можно различить снаряды всех калибров. При свете мгновенных вспышек мы смотрим друг на друга. Лица у всех побледнели, губы сжаты. В убежище медленно просачивается неприятно серый свет, и вспышки падающих снарядов становятся бледнее. Наступило утро. Теперь к огню артиллерии прибавились разрывы мин. Нет ничего ужаснее, чем этот неистовой силы смерч. Там, где он пронесся, остается братская могила.
Огонь не утихает. Местность позади нас тоже под обстрелом. Куда ни взглянешь, повсюду взлетают фонтаны грязи и металла. Атака не начинается, но снаряды все еще рвутся. Мы постепенно глохнем. Теперь уже почти все молчат. Все равно никто не может понять друг друга. Пора начинать. Я знал, что стоит мне только сжать свой предмет, и все изменится. Исчезнет страх. И проснется ярость, заражая всех неистовой жаждой убивать. Всех кто был со мной. И мы ринемся несмотря ни на что на врага. Но я боялся предмета. Я боялся того что он делал со мной. И с другими. Надо было остановиться. Я оставлю его на крайний случай. Использую только тогда, когда от этого будет зависеть моя жизнь.
Неистовый вой и ослепительная вспышка. Один из новобранцев, прибывших совсем недавно, похоже сошел с ума. Он пригибает голову, как козел, и бьется лбом о стену нашего окопа. Если выживем и после сегодняшней бойни, надо будет попытаться отправить его в тыл. Совсем еще зеленый юнец, только из школы. Мы тоже были такими молодыми и неопытными. Но выжили. Я знал, благодаря чему сам дожил до этого дня. Но помочь другим…
Внезапно ближние разрывы разом смолкают. Огонь все еще продолжается, но теперь он перенесен назад, наша позиция вышла из-под обстрела. Мы хватаем гранаты и выскакиваем наружу. Ураганный огонь прекратился, но зато по местности позади нас ведется интенсивный заградительный огонь. Сейчас будет атака. Никто не поверил бы, что в этой изрытой воронками пустыне еще могут быть люди, но сейчас из окопов повсюду выглядывают стальные каски, а в пятидесяти метрах от нас уже установлен пулемет, который тотчас же начинает строчить. Война.
Проволочные заграждения разнесены в клочья. Но все же они еще могут на некоторое время задержать людей. Наша артиллерия дает огоньку. Стучат пулеметы, потрескивают ружейные выстрелы. Мы ринулись в атаку. На бегу солдаты почти ничего не могут сделать, сначала надо подойти к врагам метров на тридцать. Вот мы и достигли окопов французов и их редутов. Я различаю перекошенные лица, плоские каски. Под одной из касок — темная острая бородка и два глаза, пристально глядящих прямо на меня. Я поднимаю руку с гранатой, но не могу метнуть ее в эти странные глаза. Предмет лишает всяких сомнений, заставляя беспощадно убивать. Но я не мог сделать этого один, без своего талисмана. На мгновение вся панорама боя кружится в каком-то шальном танце вокруг меня и этих двух глаз, которые кажутся мне единственной неподвижной точкой. Затем голова в каске зашевелилась, показалась рука — она делает какое-то движение, и моя граната летит туда, прямо в эти глаза. Выжить — кто бы не был передо мной, я не остановлюсь. Мы не сражаемся, мы спасаем себя от уничтожения. Мы швыряем наши гранаты в людей — какое нам сейчас дело до того, люди или не люди эти существа с человеческими руками и в касках? В их облике за нами гонится сама смерть.
Они были повсюду. И я испытывал страх встречи с ними со всеми. Я видел как мои товарищи гибли под огнем противника. Но атака продолжалась, ведь несмотря ни на что, наша задача прорвать их оборону. И неважно сколько людей погибнет здесь. Ты побеждаешь или умираешь. И я решился. Еще раз, всего-навсего один раз, использовать кабана.
Теперь я был зверем и не боялся взглянуть в лицо своего врага, в лицо самой смерти. Мной овладела бешеная ярость. Я уже не бессильная жертва, ожидающая своей судьбы. Теперь я могу разрушать и убивать, чтобы спастись. Чтобы спастись и отомстить за себя. Я знал, что и другие тоже впадали в ярость, идя за мной. Я вел их в этот бой, и мы были беспощадными животными, жаждущими крови врагов своих. Берсерки. Вот кем мы становились, когда я надевал на шею кабана. Мы были неконтролируемыми берсерками, несущими смерть.
Мы укрываемся за каждым выступом, швыряем под ноги врагов гранаты, и снова молниеносно делаем перебежку. Грохот рвущихся гранат с силой отдается в наших руках, в наших ногах. Мы бежим, подхваченные этой неудержимо увлекающей нас волной, которая делает нас жестокими, превращает нас в убийц, я сказал бы — в дьяволов, и, вселяя в нас ярость и жажду жизни, удесятеряет наши силы — волной, которая помогает нам отыскать путь к спасению и победить смерть. Если бы среди сидящих в окопах был мой отец, я не колеблясь метнул бы гранату и в него!
Потери французов становятся все более чувствительными. Они не ожидали встретить столь упорное наступление. Наша артиллерия открывает мощный огонь и не дает нам сделать бросок. Рядом со мной одному оторвало голову. Он пробегает еще несколько шагов, а кровь из его шеи хлещет фонтаном. Огонь, перекатывается на сто метров дальше, и мы снова рвемся вперед, и французам приходится поспешно отходить. Но что-то увлекает нас дальше, и мы идем вперед, помимо нашей воли и все-таки с неукротимой яростью и бешеной злобой в сердце — идем убивать, ибо перед нами те, в ком мы сейчас видим наших злейших врагов. Их винтовки и гранаты направлены на нас, и если мы не уничтожим их, они уничтожат нас!
Мы утратили всякое чувство близости друг к другу, и когда наш затравленный взгляд останавливается на ком-нибудь из товарищей, мы с трудом узнаем его. Мы были бесчувственными зверьми, вышедшими на охоту. А наша добыча была так беззащитна, словно сама хотела, чтобы мы достигли ее. Французы продолжали отступать, а мы стремительно их настигали. Один молодой лягушатник отстал. И мы настигли его. Он поднял руки, в одной из которых держал револьвер. Непонятно, что он хотел сделать — стрелять или сдаваться. Нам все равно — ударом лопаты ему рассекают лицо. Увидев это, другой француз пытается уйти от погони, но в его спину с хрустом вонзается штык. Он бежит дальше, а штык, покачиваясь, торчит из его спины. Третий бросает свою винтовку и присаживается на корточки, закрывая глаза руками.
Продолжая преследование, мы неожиданно натыкаемся на следующую линию вражеских позиции. За время зимней передышки, оборонительные редуты французов были увеличены, и составляли несколько линий, простирающихся на десятки километров вглубь фронта. Мы так плотно насели на отходящих французов, движимые жаждой убивать, что нам удается прибежать почти одновременно с ними. Потерь у нас немного. Какой-то пулемет подал было голос, но граната заставляет его замолчать.
Повсюду щелкают перерезающие проволоку кусачки. Еще один бросок, и шипящие осколки прокладывают нам путь в следующую, скрытую за поворотом траншею. Мы спотыкаемся о скользкие куски мяса, я падаю на чей-то вспоротый живот. Я видел людей, которые еще живы, хотя у них нет головы. Я видел солдат, которые бегут, хотя у них срезаны обе ступни. Один француз полз на руках, волоча за собой перебитые ноги. Я видел людей без губ, без нижней челюсти, без лица. Жизнь для них была кончена. И меня они не волновали. Только ярость.
Ярость берсерка все больше заполняла меня, и я уже не мог как следует контролировать свои действия, выполняя все на автомате. Это меня и пугало — потеря контроля. Когда я впервые использовал предмет, то практически сразу утратил над собой контроль. Но со временем я научился более менее продолжительное время контролировать ярость. Ненадолго, но все же. Поэтому я нахожу ближайшее укрытие, и снимаю предмет с шеи, пряча в карман. Какое облегчение.
Начавшееся утром наше наступление продолжалось весь день. И только ближе к ночи фронт стабилизировался и выровнялся. Французы отходили, а мы занимали их позиции. Я старался больше не лезть вперед, предоставляя это другим. Основное сопротивление было сломлено. Атака, контратака, удар, контрудар. И на сегодня все. Завтра возможно бой и продолжится.
Основные наши потери за счет новобранцев. За неделю до сегодняшнего наступления нам присылали пополнение. Это один из свежих полков, почти сплошь молодежь последних наборов. До отправки на фронт они не прошли почти никакой подготовки, им успели только преподать немного теории. Они, правда, знают, что такое ручная граната, но очень смутно представляют себе, как надо укрываться, а главное, не умеют присматриваться к местности. И сегодня почти все они полегли.
Хотя подкрепление нам совершенно необходимо, от новобранцев толку мало. Наоборот, с их приходом у нас скорее даже прибавилось работы. Попав в эту зону боев, они чувствуют себя беспомощными и гибнут как мухи. В современной позиционной войне, бой требует знаний и опыта, солдат должен разбираться в местности. Разумеется, наше молодое пополнение почти ничего не знает обо всех этих вещах. Оно тает на глазах. Новобранцы даже шрапнель от гранаты толком отличить не умеют, огонь косит их как траву. Они толпятся как бараны, вместо того, чтобы разбегаться в разные стороны, и даже после того как их ранило. На одного убитого бывалого солдата приходится пять — десять погибших новобранцев. Но мне было их не жаль. Никого из них. Кабан отнимал все больше и больше от меня человеческого, превращая в зверя без души, сожалений и колебаний.
Я возвращался в расположение своей роты, когда один из моих братьев по оружию, еще с той самой первой для меня битвы, окликнул меня и подозвал к себе.
— Курт, уже слышал новости?