Газету принес Шупейкин. Он же и зачитал список его взвода, выделив голосом и паузой фамилию Бояринова.

После чего сунул Мишке газету и от души ударил по спине, обнимая его. Тут же посыпались поздравления от соседей по палате, на шум подошли ходячие раненые из других палат, у дверей, шушукаясь и улыбаясь, толпились медсестры.

Мишка читал фамилии, и перед его глазами вставали лица тех, кто еще недавно стоял в строю плечом к плечу с ним. И которые отдали свои жизни, давая им шанс выжить.

Он с ужасом понял, что за прошедшие недели, наполненные боями, он ни разу не вспомнил о них. Там, в болотах, они помянули их чаркой спирта, поклялись отомстить за каждого. Но там некогда было думать, там тоже шла война, они выполняли боевые задачи. Он искал в душе этому оправдания: он воевал, выполнял свой долг, просто выживал. И тут же сам себе ставил мат – он уже две недели тут, и только сейчас вспомнил о них не сиюминутно и не мимолетом.

Ему стало стыдно! Так стыдно, что он почувствовал, как его лицо налилось жаром. И тут же он ощутил боль в душе и жалость к ним, оставшимся там, наверняка не похороненным, о которых некоторые живые уже забыли.

Он стоял с газетой в руках, уставившись глазами в никуда, с пылающим лицом, и по его щекам текли непроизвольные слезы. Товарищи, принимая это за слезы радости, ободряюще похлопывали по плечам, жали его безвольную руку. Он ничего не чувствовал. Он был где-то глубоко внутри себя. Там, где они все еще стояли в одном строю.

И только Дед – старый сорокалетний солдат из их палаты, у которого сыновья и дочери были ровесниками Бояринова, подошел к нему, взял газету и, перечитав список, отодвинул всех от Мишки и, отведя его к койке, заставил того лечь.

Бояринов уткнулся лицом в подушку, и Дед погладил его по ежику отрастающих волос своей тяжелой шершавой ладонью. И на Мишку пахнуло воспоминаниями детства, когда точно так же, спящего, его гладил отец, пришедший с ночной смены. И он заплакал.

– Это ничего! Ничего! Ты поплачь, поплачь! Это можно! Ты отпусти их. Они сделали все, что могли. А ты теперь должен… должен за них жить. И помнить их. Каждого. Всю жизнь.

Негромкий голос Деда успокаивал. И через некоторое время Миша затих. Он не спал. Он прощался со своими боевыми друзьями.

Через неделю лечащий врач после утреннего обхода и осмотра зажившей раны заявил, что через несколько дней Бояринов может быть выписан. К службе в полном смысле этого слова он был еще не готов, но до полного выздоровления он может находиться под наблюдением медслужбы своей части, чему сержант обрадовался. Надоело ему тут. Кстати, примерно то же самое услышал и Шупейкин. Возможно, на решение о досрочной выписке раненых повлияло и то, что в последних операциях корпус понес серьезные потери, и госпиталь был переполнен. Раненые лежали даже в коридорах. Поэтому раненых на стадии выздоровления активно выписывали и отправляли на долечивание в части. Эти несколько дней показались ему утомительно длинными. И наконец, 10 июля Бояринова вызвали к начальнику госпиталя.

Войдя в кабинет, Бояринов замешкался, увидев на диване капитана госбезопасности в форме с петлицами, а значит, не из их Корпуса. Решив, что полковник – начальник госпиталя – старше по званию, нежели капитан ГБ, он доложил о прибытии ему.

Полковник махнул рукой в ответ на доклад.

– С вами, Бояринов, товарищ капитан пообщаться хочет.

И продолжил, обращаясь уже к незнакомцу:

– Я пока воспользуюсь этим обстоятельством и обойду госпиталь. Давно хотел это сделать, да бумаги все время съедают. Если что, телефон дежурного по госпиталю под стеклом на столе.

И вышел за дверь.

– Присаживайтесь, Михаил Александрович!

И капитан указал на стул, стоящий перед столом. Сам же расположился за столом, на месте начальника госпиталя, положив перед собой синюю папку.

Михаил сел. Повисла пауза. Капитан разглядывал Бояринова, которому из-за этого стало неуютно. Капитан закурил.