Валера почувствовал, что ноги оттаяли. Из руки опять выпал липкий ка-мень.
Ах, чертовщина! Пора отсюда убираться.
Он хотел сойти с диска но тут бегемот поднялся в воздух и спикиро-вал пижонским виражом: в этом мире он явно пользовался большими пра-вами. Валера попытался убрать голову – напрасный труд! Тупые клыки с размаху вошли в череп: хрясь! Неописуемая боль…
Ero волокли, как дохлую лошадь. Сквозь разлепившиеся веки виднелось скользящее полотно – камешки, кленовая шестеренка, кривой окурок – асфальт уползал, царапая щеку… Опять слиплись. Плясали серые росчерки, бегемот тащил, вцепившись в голову. Куда, зачем?
Остановка, клыки разошлись.
Валера лег лицом на железо. Из височных пробоин лезла кровяная каша. Веки уже никто не держал, между ресницами прыгали радужные кружочки.
Я на полу… На каком еще полу?
Бубнили грубые голоса. Неподалеку гулял лязгающий звук. Бегемот ка-раулит? Подозрительно знакомый скрип издают его поршни.
Наверное, меня в парке ударили по башке. Черный тип, что вышел из кустов. Нет, это я его хотел ударить… А чуть раньше подъехала машина, и кашляющий голос – что он сказал? «Выходи, Принц». И еще, по-русски: мол, все по местам, начинаем обмен. Бред!
Воняло чужими ногами. Сами ноги тоже обнаружились. Пятки пересту-пали прямо перед носом: коричневые, сухие.
Я лежу… под лавкой?!
Сморщенная телесная оболочка налилась ртутной болью, и уже отчетли-во раздавался железный лязг дверей, и серо-зеленый отсвет мерцал латинс-кими буквами на пыльном полу, и страшная догадка разъедала душу, отка-зывалась уходить, цеплялась за свидетельства неумолимого враждебного чуда, – и Валера заскулил, задвигал локтями и вылез из-под лавки – в ка-меру, в кошмар, в объятия еще не до конца проработанной, но уже вполне определившейся новой судьбы.
Екатерина Медведева / КОГДА РАСЦВЕТУТ ЧЕРНЫЕ РОЗЫ
ЛЕНИВОЕ СОЛНЦЕ РАССЕИВАЛО ПО УЛИЦАМ ГОРОДА полуденную порцию тепла. Его лучам было все равно, кого греть и от чего отражаться. Они шлепались на дорогу, где сверкала об-роненная кем-то серебряная монетка. Соскальзывали с флюгера на черепицу, съезжали по водосточной трубе, вскакивали на подо-конник. Красовались на латунной, до блеска отполированной дверной ручке. Один легкомысленный лучик сунулся в витрину цветочно-го магазина но перемазался в пыли, расчихался и, потыкавшись пару раз в мутное стекло, удалился пи с чем.
Стучат, буркнул Густав.
– Разве? – Валентин прислушался. – Я ничего не слышу. Тоже показалось.
Наверное, и вправду показалось. Не принимать жс всякий солнечный луч всерьез. Эдак можно еще поверить, что ашотины глазки тебе подмиги-вают, ноготки просят сделать маникн›р, а чайные розы подаются исключи-тельно к чаю.
Вот сколько с тобой знаком, Густав, столько удивляюсь, продолжал садовник, задумчиво попыхивая трубкой. Вроде бы, грубый, неотесан-ный тип. И откуда в твоей голове такие фантазии?
Густав ухмыльнулся в ответ. Его грубые пальцы сворачивали папиросу, просыпая табак. О чистоте тут давно пе беспокоились. Когда в доме пет жен-щин, то порядок не так уж и нужен. И табачные крошки совсем не заметны на полу среди окурков, огарков, обрывков и прочих неприглядных сущнос-тей, при жизни бывших лилиями и нарциссами, свечами и спелыми яблока-ми, лептами и глянцевой оберточной бумагой. И через немытые окна совсем не проникает свет, так что, наступив в полумраке на что-то чвякнувшее, вы сразу и нс догадаетесь, огрызок это или обрезанный и подгнивший бутон.
Не нарушала общую атмосферу и вывеска, совершенно заросшая грязью и птичьим пометом. Случайный посетитель не понял бы, что попал в цве-точный магазин. А неслучайных тут не водилось: кого потянет в неприбран-ный, осотом заросший тупичок с покосившимися заборчиками и слепыми окошками. Сюда ходили только почтальоны. Почтальонам везло: па всех домах висели таблички с номером. Гораздо хуже приходилось тем, кто по какой-то странной прихоти желал купить цветок у Валентина. Им номер дома пи о чем пе говорил.