Департамент полиции взял в свои руки организацию «Заграничной Агентуры» для наблюдения за деятельностью политических эмигрантов еще в 1883 году. По существу эта работа против эмигрантских организаций была прообразом «внешней контрразведки» со всеми свойственными ей функциями.

Возглавил «Заграничную Агентуру» небезызвестный Корвин-Круковский, бывший диссидент и участник польского восстания, а затем верный слуга царя. Тогда же появились и «секретные сотрудники», в числе которых были и женщины, например, некая Белина, о которой известно только то, что она получала четыреста франков в месяц (кстати, больше чем мужчины, «зарабатывавшие» по сто пятьдесят — двести франков).

Корвин-Круковского сменяет Рачковский, а того — Красильников. При них деятельность «Заграничной Агентуры», основным методом которой стала провокация и широкое использование агентов-провокаторов, развернулась в полной мере. Агенты, согласно инструкции, утвержденной Столыпиным, делились на три категории: состоящие членами преступных сообществ и входящие в их постоянный состав назывались «агентами внутреннего наблюдения» или «секретными сотрудниками», сокращенно «сексотами» (вот откуда это ставшее знаменитым словечко!); не входящие, но постоянно соприкасающиеся с членами преступных организаций, доставлявшие материалы и исполнявшие различные поручения именовались «вспомогательными агентами»; и, наконец, лиц, доставлявших сведения «хотя бы и постоянно, но за плату за каждое отдельное свое указание на то или иное революционное предприятие или выступление какого бы то ни было сообщества», называли «штучниками».

Подавляющее число агентов получали ничтожное жалованье, зачастую пятнадцать — двадцать рублей в месяц. Рекорд, как уже говорилось, был установлен Загорской. Сам знаменитый провокатор Евно Азеф никогда не достигал такой суммы, его месячное жалованье никогда не превышало тысячи рублей (то есть около двухсот — двухсот пятидесяти франков). Поэтому значение салона Марьи Загорской нельзя переоценить. Вернемся и мы в него.

Около стола с напитками и закусками толпятся люди. Среди них порхает хозяйка, ей интересны не только разговоры «вождей», но и мелкие эсеровские сплетни. Ее руководитель Красильников всего несколько часов назад на встрече в фешенебельном кафе «Этуаль» напомнил ей об этом:

Марья Алексеевна, дорогая, мы должны знать все, что происходит не только в партийных организациях, но и в жизни каждого более или менее видного эмигранта, в его не только общественной, но и в личной жизни.

Марья Алексеевна молча кивнула головой. В кругах своих знакомых она слыла изумительной собеседницей, так как никогда не перебивала говорившего, выслушивала его до конца, проявляя живой интерес к нему и его делам, и изредка поддакивая или подтверждая его слова, поддерживала разговор. Она умела выведать все, что ее интересовало. Люди сами раскрывались перед ней, и не только рядовые, вроде Григория Хавкина, носившего среди парижской эмиграции кличку «Чукча» (кстати, тоже агента охранки, ставшего таковым после исключения из четвертого (!) класса гимназии), по и видные революционеры, и матерые террористы, и отъявленные конспираторы.

Знаменитые эсеры — Борис Савинков, Виктор Чернов, Евгения Сомова, Мария Прокофьева, Марк Натансон и другие — числились среди посетителей салона Марьи Алексеевны.

Вернувшись после встречи с Красильниковым домой, она приступила к роли гостеприимной хозяйки салона.

Загорская никогда сама не заводила разговор на политические темы. Она могла рассказать о новой премьере в «Гранд-опера» или о своем успехе на балу у министра просвещения Франции. Это никак не вписывалось в суровые будни террористов-эмигрантов и не отвечало их взглядам, но, может быть, именно разница между их образом жизни и той жизнью, которую вели Загорские, и привлекала к ним, людям совершенно других интересов и устремлений, которых они не скрывали.

Факт остается фактом: несмотря на наличие десятков других осведомителей, именно от Марьи Алексеевны поступала главная информация.

Загорская носила интересный псевдоним: «Шальной». Видимо, это намекало и на ее характер. У нее был и другой псевдоним — «Шарни». Свои письма и донесения она подписывала первой французской буквой этого псевдонима S.

Эта удивительная для женщины настойчивость и последовательность в соблюдении конспирации спасла ее от провала и тогда, когда после разоблачение Азефа прокатилась волна разоблачений других провокаторов и агентов охранки, которую возглавил главный разоблачитель и враг охранки Бурцев. Она была настолько конспиративна, что даже вице-директору Департамента полиции, с которым была лично знакома, писала печатными буквами и о себе в мужском роде. Вот выдержки из ее письма от 5 (18) мая 1910 года, чрезвычайно характерного, демонстрирующего то упорство, с которым она оберегала себя от провала.

«Многоуважаемый Сергей Евлампиевич!

А. А. (Красильников) мне передал, что получил распоряжение о прекращении со мной свиданий и о передаче меня другому лицу.

А. А. предлагал мне неоднократно и даже настаивал перейти к этому другому лицу, но я категорически отказывался, как отказываюсь и теперь. Те мотивы которые выставил А. А., я не считаю достаточно основательными, чтобы произвести в моей жизни не нужный переворот… Я вполне надеюсь на конспиративность и аккуратность А. А. и, несмотря на его «популярность», без всякой боязни иду на свидания… Новое лицо для меня по многим причинам неудобнее и опаснее…

А затем Вы хоть немного должны вникнуть в положение субъекта при переходе от одного лица к другому. Не надо быть особенно наблюдательным, чтобы не подметить, что должен чувствовать человек, находящийся в таких условиях, при знакомстве с каждым новым лицом… Нельзя силой заставить раскрыть свои душу и довериться не присмотревшись. А от этого может сильно пострадать дело, тем более теперь…

…Я убедительно прошу Вас оставить все, как было до сих пор. Ведь, право же, нам на месте гораздо виднее.

С глубоким уважением, преданный Вам S.»

Ходатайство Загорской было отвергнуто, но упорная женщина настояла на своем.