А Томас, мой дорогой Томас, конечно же, нет.

Если после смерти что-то и есть, нам не суждено встретиться.

Я возвращаюсь к тому, что я всегда знал, к бремени, которое я нес, к концу, который всегда ждет. Я больше никогда его не увижу. Даже в моих снах.

Мама дала мне так много, но столько забрала взамен. В попытке избавить меня от ночных кошмаров она забрала мои сны. Иногда это мне по душе, но прямо сейчас, в этой комнате, я хотел бы уснуть, сбежать – и еще раз увидеть его лицо. Еще раз почувствовать то, что я чувствовал, когда был рядом с ним. И забыть об этом извращенном гневе, о боли и ярости, разрывающих меня каждый раз, когда я думаю о нем, о его обожженном до неузнаваемости теле – обожженном моими собственными проклятыми пальцами.

Интересно, я так его оплакиваю, потому что не знаю, что было бы, если бы все сложилось иначе? Потому что не знаю, каким бы я стал, если бы он был рядом со мной? Или потому, что мама никогда не искажала мои чувства к нему? По крайней мере, она не делала этого, пока он был жив. Позже она, конечно, попыталась – когда воспоминания о нем пожирали меня изнутри. И проделала то же самое с моими чувствами к Мэре, выдергивая каждый новый всплеск, как садовник выдергивает сорняки.

Но даже Мэра не разрывает меня на части так, как до сих пор разрывает он. Даже она не причиняет мне такой боли.

На это способен только один человек – из тех, кто еще остается в живых. И мне скоро придется встретиться с ним лицом к лицу.

Я снова ложусь на спину, и раздраженно выпускаю из легких воздух. Я заставлю его истекать кровью, как истекаю кровью я.

Я все еще лежу, закрыв глаза рукой, когда дверь открывается и закрывается. В комнате раздаются тяжелые шаги. Мне не нужно открывать глаза: я и так знаю, кто это. Его дыхания, неровного и такого по-хамски громкого, достаточно, чтобы я это понял.

– Если ты ищешь отпущения грехов, где-то в комнатах Айрис точно должен быть алтарчик. Иди докучай ее богам, а меня оставь в покое, – ворчу я.

Я твердо намерен не открывать глаза, потому что когда я вижу его, я сгораю от ярости и ревности. И еще – от тоски по тому, кем он был, по брату, которого я больше не могу любить. Я бы испепелил свою одежду, если бы не безмолвный камень. Более того, он такой же предатель, как и я, но, похоже, никто не возражает. Это не честно.

– Отпущения грехов? – откуда-то сверху усмехается Кэл. Я не слышу, чтобы он садился. – Оно нужно тебе, Мэйвен. Не мне.

Усмехнувшись, я убираю руку от глаз и сажусь, чтобы посмотреть на него. Мой брат отшатывается под моим пристальным взглядом, делая шаг назад. Он выглядит как король даже без короны. Он больше похож на короля, чем когда-либо буду я. Меня снова охватывает зависть.

– Мы с тобой оба знаем, что ты в это не веришь, – огрызаюсь я. – А ты, брат? Ты действительно считаешь, что ни в чем не виноват?

Кэл опускает глаза, его решимость на секунду колеблется. Затем он стискивает зубы, снова весь пылая.

– Это сделала твоя мать, Мэйвен. Не я, – выдавливает он. У меня такое чувство, что он говорил себе это не один раз. – Я его не убивал.

Я пренебрежительно поднимаю руку.

– О, судьба отца меня практически не волнует. Хотя я уверен, что это будет преследовать тебя всю оставшуюся жизнь, какой бы короткой она ни была.

И снова он отводит взгляд.

«Тебя так легко читать, что это почти приводит в бешенство», – думаю я.