– Да нет, тут не Софью, тут наставника Филимона надо звать, – Анна, прищурившись, рассматривала Бахорку. – Дура-то она дура, но как-то сумела сюда тайком пробраться, чтоб не видел никто, и в сундук залезть. Он у нас пока за воеводу, ему и решать, что с ней дальше делать!
Филимон, за которым посерьезневшая Верка ради такого случая сбегала сама, расспросив баб, оглядел девку и усмехнулся.
– Ну что, девонька? Сама все расскажешь мне, али палить тебе голову твою дурную, как кабанчику?
– Скажу-у-у-у! Батюшка-а-а, все скажу-у-у-у! – взвыла Бахорка, опять бухаясь в ноги, но теперь уже старику. – Чего прикажешь – скажу…
– Тьфу, дура! Чего прикажу – и так понятно, что скажешь, куда ты денешься? Мне надо чтоб все… ну, да ладно – поспрошаем. В поруб ее! И чтоб никого с ней рядом. Кого из девок приставить охранять ее?
Арина тут долго не раздумывала:
– Млаву.
Лучшей охранницы и придумать нельзя. Изменения, которые произошли с внучкой Луки за то время, пока она ее не видела, занятая заботой о раненом Андрее, коснулись не только внешнего облика девицы.
Огромное и, пожалуй, основное влияние на Млаву неожиданно оказала ее отсидка в порубе из-за нападения на отрока, случившегося как раз во время приезда Великой Волхвы. По всей видимости, воспоминание об этом славном деянии грело Млаву все трое суток пребывания в холодном узилище, поскольку на волю из темницы вышла уже не неуклюжая толстуха, а грозная воительница, коршуном поглядывавшая на попадавшихся ей по пути отроков, чем приводила их в немалое смущение: как с ней
Мало того, и на девок, которые сами никогда такого наказания не удостаивались, она теперь смотрела с некоторым превосходством, а то и покровительственно. Еще бы! Это вам не порка и не лишение обеда – такое отличие ставило ее почти в один ряд с отроками! Да и сами девицы подлили масла в огонь разгорающегося Млавиного тщеславия: накинулись с расспросами, охали-ахали и смотрели с тихим ужасом и восхищением. По крайней мере, ей так казалось. И Млава изо всех сил старалась соответствовать своей новой славе, пренебрежительно усмехаясь:
– Да подумаешь! Поруб! Сидела я там. И не страшно вовсе. Только ночью что-то в углу возилось и рычало – мохнатое…
– Неужто домовой? – девчонки зажимали рты ладошками и в ужасе таращили глаза.
– Да не… Откуда в порубе домовой? Мож, еще какая нечисть. Ну а я что? Я его сначала ка-а-ак пну! А потом ещё кулаком врезала! Оно и заткнулось. Боялась я всяких…
Вот с тех пор Млава и переменилась: даже родная мать, уезжая из крепости, посматривала на свое чадо с некоторым испугом, хотя и обожание никуда не делось, разумеется. Что по этому поводу скажет по возвращении Лука, предугадать не представлялось возможным. В любом случае заключение девке пошло как будто на пользу – поумнеть особо, правда, не поумнела, но от прежней равнодушной сонливости, вывести из которой ее могла только еда, и следа не осталось.
Когда Млава, грозно нахмурившись и преисполнившись важности от оказанного ей доверия, увела чуть живую от страха холопку, а в пошивочную, наконец, ворвалась Софья, до крайности возбуждённая из-за учиненного там разора, Анна позвала Арину с Веркой в свою горницу.
– Ну что? Опять мы едва беды не наделали своими языками? – досадливо вздохнула она, оглядывая баб. – Мы хоть и немного наговорили, и что эта дура услышала, да чего еще поняла – неведомо, но… Впредь нам наука. И тут, выходит, говорить надо с оглядкой. Ну, не пускать же Бахорку в самом деле под нож?
– Да она же дурища просто! – вздохнула Верка. – Нет ума – вот и полезла. Чего она там услышала-то?
– Не важно, что дурища. Уши у нее не заложены. Получается, что любой человек может зайти туда, где ему быть не положено, и услышать то, что ему знать никак нельзя.
– Так кто же знал-то! – Верка поежилась. – Теперь и слова в простоте не скажи, выходит?
– Выходит! – Анна решительно хлопнула по столу ладонью. – Теперь – выходит. А насчёт простоты… – она усмехнулась. – Теперь либо так, либо в простоте, иначе не получится. Но тогда и все в простоте останется, не только разговоры. Выбирай сама.