Пока я представляю, как бы отреагировали все, в том числе и маман с дочкой, тетя Оля уходит, а ее место занимает Инга, которая держит в руке две бутылки с шампанским. Гордо (или важно) ставит их на стол и произносит:
— Садитесь, ребята.
И сама усаживается во главе стола.
Где-то — как мне кажется, вдалеке — хлопает дверь. Я стою, удивленно глядя на Ингу.
Ладно, Бог с ним, с этикетом. Села первой и ладно.
Но, блин, что означает две бутылки шампанского? На десять человек? Я вообще эту газировку пить не могу, у меня после нее башка болит!
Хотя от такого количества вряд ли, конечно.
Но делать нечего. Я замечаю, что все уже сидят и присаживаюсь с краю подальше от именинницы. Шампанское открывают сидящие рядом с ней Вова и Саша-толстяк. Они же и разливают — я пересиливаю себя и протягиваю свой бокал. Так получается, что мне сливают остатки из обеих бутылок — это мне кажется довольно унизительным, но я молчу.
Толстяк поднимается, чтобы произнести тост и зачем-то снимает свои очки. Откашливается и смотрит на Ингу. Та тоже поднимается.
— Инга, я хочу рассказать тебе историю. У одного человека было три сына…
Хорошо, что никто не видит, как я роняю с ложки салат на скатерть, услышав первые слова тоста. Поц, сколько же тебе лет? Я такие тосты произносил, когда мне было лет десять. У соседа книжку просил, в которой вся эта муть была напечатана про веники, лошади и еще что-то.
— … так пусть твоя красота будет такой-же неотразимой, как картина младшего сына. За тебя, Инга!
— С днем рождения!..
— С днем рождения!..
Я тоже сую свой бокал в кучу, не особенно следя за тем, чтобы он соприкоснулся со всеми. Наблюдаю за остальными — все пьют маленькими глотками, словно смакуют божественный нектар и… несмотря на то, что напитка и так немного, оставляют часть на следующий тост. Я офигеваю, но делаю тоже самое — мочу губы и ставлю бокал на стол. При таком расходовании должно хватить еще на несколько раз.
Какое-то время за столом тишина — лишь вилки и ножи стучат по тарелкам. Я исподлобья наблюдаю за ними и мне становится немного противно от всей показухи, которую они исполняют каждый по-своему.
У толстяка на лице печать раздумия — он сейчас похож на античного философа, размышляющего над очередным трактатом.
Сидящая рядом с ним Марина улыбается — непонятно с чего. Улыбка не добродушная, а скорее дебильная. Она то и дело пытается предложить толстяку какой-нибудь салатик — после каждого такого предложения толстяк сначала раздумывает, потом с умным видом отрицательно машет головой. Толстяк пожирает оливье, стоящее прямо перед ним, пожирает со скоростью саранчи и, кажется, его не заботит, что этот салат скоро закончится благодаря лишь ему. Мне тоже хочется оливье, но я не рискую попросить сидящего рядом Шведа, чтобы тот передал мне салат. Швед занят разделкой куска заливной рыбы — неприятно наблюдать за тем, как он дотошно, причем с помощью ножа и вилки, отделяет маленькие косточки и тянет их ножом на край тарелки. Он разделал только треть куска и я думаю, что скоро ему это надоест и он как-то сменит тактику — либо бросит рыбу, либо начнет действовать руками.
Поднимается Маша. Она не говорит ни слова, лишь выразительно смотрит на всех и все перестают есть, взяв в руки бокалы. Я тоже беру бокал, а мой взгляд упирается в грудь девушки.
Говори, милая, говори. Говори долго и страстно… говори нежно и ласково… говори так, как будто тебя…