Раздались выстрелы, они становились все громче, все чаще. Я кое-как спрыгнул с лошади и подвел ее к Борису. Борис стоял бледный и трясущимися руками взял у меня повод.
Я вылез на гребень. Вправо и влево лежали на земле комотрядовцы и стреляли вниз, горное эхо непрерывно перекатывало и повторяло гулкую стрельбу.
Мы лежали на высоком увале, а внизу, под нами, в глубокой пади виднелась сплошная разнородная масса, покрывавшая все дно,- там были и люди, и кони, верховые и вьючные, верблюды и собаки. Огромное пространство занимали бараны, которые, испугавшись выстрелов, волнами метались туда и сюда, внезапно останавливались, а потом неслись снова. Мы были на гребне, враг был внизу, в этом и заключалось наше большое преимущество.
Я скинул с плеч берданки, выстрелил из одной, затем из другой, а потом сел и подумал: «Что же мне делать?» Патронов у меня больше не было. Кругом гремели выстрелы, над нами с визгом летели пули, некоторые из них попадали в камни и со свистом рекошетировали.
- Ляг! Ляг! - закричал мне командир.
Я покорно лег. Грохот стрельбы и свист пуль создавали какое-то бодрое, но вместе с тем тревожное настроение. И тут впервые в своей жизни я услышал рядом все заглушавший рокот пулемета и, оглянувшись, увидел его. Дергаясь, бежала лента, вцепившись в ручки и прильнув к металлу лицом, лежала пулеметчица. Я подумал: «Куда же это она стреляет?» Потом увидел, что по противоположному склону уходит вверх, к гребню, изо всех сил нахлестывая лошадей, группа всадников человек в пятьдесят. Было видно, как метались и крутились лошади, падали люди, как взлетали белые дымки от пуль, бивших по камням. А пулемет рокотал, лишь иногда приостанавливаясь, пулеметчица переводила тупой ствол его в другую сторону, и опять раздавался рокот.»
Это продолжалось долго. Через некоторое время пулемет замолк, и пока пулеметчица заправляла следующую ленту, стояла относительная тишина. И тогда снизу из этой толпы, переполнявшей лощину, донесся ужасный крик. Сначала кричали и махали руками несколько человек, потом вся эта человеческая каша завопила, замахала руками, запросила о пощаде.
Тогда раздалась команда, и Борис трясущимися, руками раздал нам перепутавшиеся поводья. Лошади волновались и крутились, я никак не мог сесть в седло, потому что и мой хромой конь не хотел стоять на месте. А побледневший Борис смотрел кругом вопрошающими глазами, в которых был ужас. Он, по-видимому, думал, что все пропало и что мы сейчас сядем на коней и пустимся наутек. Я хотел ему что-то сказать, но едва только попал в седло и еще не успел найти носками стремена, как мой огромный жеребец сразу взял с места и в азарте, позабыв про хромоту, понесся вниз по склону, догоняя комотрядовцев, скакавших впереди. Вот я выровнялся с остальными, затем мой конь понес меня вперед, прямо на толпу басмачей. Я попытался задержать лошадь, но безуспешно. Все скакали - и я скакал, все махали шашками - и я крутил в воздухе камчей, потому что клинок вынуть не успел, да и не догадался. Я скакал и кричал, не помню что, кажется:
- Ложись! Убью!
Потом я увидел чужие искаженные лица. Особенно бросилось мне в глаза совершенно перекошенное от страха лицо какого-то мальчишки.
Тогда раздался голос командира: «Забирай оружие! Отгоняй от вещей!» И мы начали отгонять от вещей толпу людей в халатах, отбирать у них ружья и винтовки и бросать их на землю.
Как только басмачи были обезоружены, я вдруг с испугом подумал: «Где же наши?» - и тотчас же заметил Димку, за его спиной висели две винтовки, на седле болтались еще две. Кинооператора я не увидел. Ксюша в стороне бинтовала кому-то руку.
Затем, оставив баранов, вьюки, лошадей на попечение нескольких человек, среди которых я заметил Бориса, мы погнали эту толпу пешком по дороге, по которой пришли сюда. На увале, широко расставив свои огромные ноги в высоких сапогах, стояла наша пулеметчица, и все басмачи, проходя мимо, смотрели на нее. Очевидно, у всех у них на уме был один и тот же вопрос: «Неужели это она так страшно стреляла, эта огромная женщина?» .
Мы гнали басмачей по широкой межгорной долине, азарт прошел, я с удивлением увидел, что день по-прежнему ясен и что как будто ничего и не произошло. Я опомнился после всех этих событий, которые, казалось, видел во сне.
И тогда, оглядев пленных, растянувшихся по дороге длинной змеей, я подумал: «Почему они все-таки сдались? Их ведь так много!» Конечно, они были внизу, мы наверху, нас не было видно. Мы могли стрелять на выбор, у нас был станковый пулемет, у них не было. Но ведь их было во много раз больше, чем нас, они могли смести, затоптать нас. Нет, тут дело на в этом, они были побеждены не сейчас, а раньше, когда поняли, что их дело не вышло, что они разбиты. Многие из них бежали за границу в изгнание с неохотой. И это поражение, и этот плен, видимо, были для очень многих из них не горем, не несчастьем, и если не радостью, то во всяком случае облегчением. Пускай их накажут, но они останутся дома.
Когда мы уже входили в лес, я неожиданно увидел кинооператора, который как-то смущенно сказал:
- Вы не видели мою лошадь? Она убежала, и я немного отстал.
Я ответил, что нет, не видел.
Мы не успели дойти до заставы, как спустилась ночь, и нам пришлось остановиться на очень широкой поляне, окруженной густым лесом. На середину ее мы положили басмачей, и большое пространство оказалось завалено их неподвижными телами. Мы не разрешали им ни вставать, ни садиться.
Шла ночь, шумела река, а мы верхами ездили один за другим по кругу. А потом мы и наши лошади настолько устали, что командир разрешил остановиться, и мы стояли кольцом, кто держал за повод свою лошадь, кто пустил ее щипать траву.