— А может, ты пойдешь ко мне в примаки? — спросил Блажис, осушив стаканчик водки да закрутив ус. — Может, плюнешь на графство и погоны? Моя Микасе, кроме шуток, умница. С ней ты не пропадешь. Дай боже мне поскорее в гроб улечься.

— Выпей, старик, на вторую ногу и уходи. Не вводи меня в соблазн.

Блажис послушался. Выпил второй стаканчик и, поднявшись из-за стола, подкрутил второй ус:

— Такой мужчина, бог ты мой! Такая силища зря пропадает. Запомни, господин начальник, годы летят быстро. То здоров, как бык, а то тебя не стало!

— Катись!

— Воля твоя. С богом. Если чего было не так, ты уж прости...

Рухнуло, разбилось вдребезги призрачное спокойствие в жизни господина Болесловаса. Посещение Блажиса поразило его как громом. Сам не знал, за что хвататься, чтобы не выкинуть какой-нибудь глупости, поскольку вдруг страшно разозлился на пани Милду. В жизни такой ярости ни к кому не испытывал. Как она смеет, старая карга, разбазаривать общее их имущество и идти на сделку против него с первым попавшимся мошенником? Да еще в такое время, когда заложенная благодаря железной воле и смекалке господина Болесловаса плантация лекарственных трав и табака запахла крупнейшими барышами. Только в этот месяц, высушив ромашку с трех гектаров, он надеялся получить от фабрики «Санитас» не менее тысячи литов... По его проекту Мотеюс позавчера сколотил тридцать чесалок, с которыми вскоре по желтому полю будут носиться батраки поместья, чтобы за два-три дня все до единого цветочка ромашки уже были сложены на гумне. Мало того, он уже договорился с агентом «Летукиса» о доставке лекарственных трав на грузовике в Каунас и предупредил пани Милду, что она сможет поехать вместе с ним смыть траур и забыться после нервного напряжения. Как ни крути, умертвить угаром графа — это тебе не крысу прихлопнуть... Господин Болесловас — не маленький. Ему-то не трудно понять, почему эта ведьма заснуть не может, почему перед сном должна выпить спиртного, а когда просыпается поутру, свет божий ей не мил и она снова трясущейся рукой тянется к рюмке... Нет сомнения — пани Милда стоит на пороге безумия. Не зря кривасальская куница, учуяв лакомую добычу, присохла к ней, стала денежки доить да голову дурить. Уж чего стоят хотя бы эти ночные купания пани Милды... Все поместье со смеху лопается. Много ли надо до полной компрометации обоих опекунов? Ведь господин Болесловас частично ответственен и за моральную устойчивость соопекуна. Вот почему он собирался после первой же хозяйственной победы взять отпуск хотя бы на недельку, отправиться с ней подальше от знакомых мест и, стиснув зубы да залив глаза шампанским, швырнуть свое тело в прожорливые объятия. Пускай полечит свою червивую душу, перестав поститься. А ну ее к черту. Во имя ее спокойствия. Во имя собственного светлого будущего, которое он всей душой чувствует всякий раз, когда поднимает в седло Мартину, а потом мчится вскачь за ней по берегам Вижинты и кричит как влюбленный мальчишка, — гоп-ля! Ему стыдно даже перед собой признаться, что стрела Амура уже ранила его непрошибаемое сердце. Да что поделаешь? Увы! Может, это и не временное явление, но факт остается фактом — он бывает счастлив лишь рядом со своей прелестной ученицей, у которой, словно у стебелька жасмина, уже распускаются бутончики, обещая хмель первого цветения. Ему обещая. Учителю верховой езды — графу Болесловасу, который, вытащив ее из когтей болезни, по пасьянсу старой няни Эфруни, должен получить от покойной Ядвиги небесную награду еще здесь, на этом свете. Не это ли обстоятельство и толкнуло пани Милду в омут бабьей ревности? Не потому ли она предприняла столь коварные действия против своего сотоварища, решила любой ценой уложить его к себе в кровать не на неделю и не на две, а на всю жизнь, или, в случае неудачи, хотя бы растоптать в детской душе Мартины легенду о добродетельном рыцаре маминого сердца и выгнать господина Болесловаса как бродячего пса из Пашвяндре. Господин Болесловас стал бы объектом насмешек для всей кукучяйской волости, а к этому, без сомнения, и стремится главный режиссер всего этого шантажа Фатима, не столько из мести, сколько из желания вернуть его в свою курную нору, словно он собирается куда-то убегать, словно ее ночной гость, днем воспитывающий для себя невесту, целых три года будет святым духом жив? Дуреха ты, Фатима. Последняя дура. А еще называешь себя колдуньей, еще хвастала перед господином Болесловасом когда-то, гадая ему на картах, что счастье его видишь только с пиковой дамой. И на тебе — достаточно не видеться каких-нибудь полгода, как уже начинается паника, подозрения, плетение сетей... Верно говорил столетний дед Болесловаса покойный Еронимас: «Все бабы одинаковые, братец... У всех у них ум в хвосте!» — «Поэтому переговоры с ними можно вести только в кровати», — соглашался папаша Кристионас, шустрый ризничий из Вяркине, который на восьмом десятке завел третью жену — старую деву Марите в возрасте Христовом. О!.. Может, вспомнив о мудрых своих предтече, ты остановишься, господин Болесловас, и хоть на минутку вернешься в те стародавние времена... на всякий случай. Ты помнишь ведь, как эта грудастая плутовка во время обедни своего шустрого пасынка Болесловаса искусству любви учила, как его седой папаша умер-таки, а она обняла его стынущие ноги и зарыдала: «Прости меня, где был мой ум?» — «В хвосте!» — отбрил ты мудростью своего деда и получил за это первую от нее оплеуху. «Не встревай в разговоры взрослых. Слишком я тебя разбаловала. Ты отцовского пальца не стоишь, сопляк!» Кто после этого три дня ходил пришибленный, весь черный от оскорбления, и кто на третью ночь после похорон вспомнил совет покойного отца и, забравшись в его супружеское ложе, после непродолжительных переговоров помирился с мачехой и, довольный собой, дождался первой похвалы с ее уст: «Ты вылитый отец, Балис... Умеешь рану сделать, умеешь и вылечить». И вдруг, заплакав ни с того, ни с сего, шепнула тебе на ухо: «Не знаю только, как мы с тобой без него жить будем». — «Давай попробуем», — ответил ты. «А если я тебе надоем, что тогда будет?» — «Тогда поженимся». — «А если ты, женатый, приглядишь другую, помоложе да покрасивей?» — «Ты меня простишь». — «Нет!» — «Проклянешь?» — «Глаза выцарапаю». — «Царапай сейчас. Авансом. Пока ты мачеха. Когда бабой станешь, когти тебе обломаю. Я тебе не папаша старенький. Этого мужа ты под каблуком держать не будешь». — «Тоже мне муж! Еще под носом мокро». — «Ах вот как!» — набросился ты было с кулаками, но мачеха обняла за шею: «Перестань дуться, сопляк! Чеши лучше в свою берлогу и молитву сотвори за отца. Да будет легко ему на том свете, как мне — на этом». — «А ты что будешь делать, оставшись одна в кровати?» — «Помолюсь за тебя, чтоб бог дал тебе сил прожить со мной хотя бы этот траурный год». — «Не бойся. Не брошу и даже из дому не выгоню». — «А я не боюсь. Ты лучше меня бойся. Я злее». — «Ты — змея, Марите. Ты змея, — шептал он в петушином азарте. — Никак не поймешь, что у тебя на уме». — «А кто недавно говорил, что ум у меня в хвосте?» — «Так за что ты меня тогда била?» — спросил ты удивленно. — «За правду, — ответила мачеха Марите. — Хоть я и дура темная, а ты образованный гимназист, запомни до гроба — никогда и ни за что не говори бабе правды». — «Вот те и на. Значит — умен, кто врет, он и бабе угодит?» — «Не за ум бабы врунов ласкают, а праведникам рога наставляют. Бабы гораздо умнее, чем ты можешь себе представить, хотя их ум мужчины в хвосте ищут. Знай, на бабьей хитрости весь мир держится». — «Ну уж. Ну уж. Не хвастай». — «Когда ума у тебя столько будет, сколько силы мужской, тогда и поймешь. Дай боже, чтобы моя наука тебе на пользу пошла да боком не вышла...» Ты, Балис, тогда еще поспорил бы, не сдался сразу, но мачеха поцелуем рот зажала и прошептала, прильнув всем телом: «Ради бога... Будь мужчиной. Не трать силенок на слюну». И ты повиновался, полетел, будто комарик на огонь. Много-много таких сладостных ночей было за первый траурный месяц, пока за пропуски уроков тебя, братец, не вытурили из гимназии. А что было дальше, и вспоминать не хочется... Тошно. Нехорошо!

— Тьфу!

В одну прекрасную летнюю ночь Балис вернулся от веселых приятелей и обнаружил, что дверь заперта. Постучавшись пьяной ногой, услышал мачехин вопль: «Вон, блудник, чтоб духа твоего тут не было!» Балис ушам своим не поверил и вполголоса спросил: «У тебя в голове помутилось, Марите?.. Это же я, твой любимый». — «Таких любимых полным-полно под заборами. Я тебе не сука бродячая! Я твоя опекунша, поросенок. Как ты смеешь со мной так разговаривать?» — «Что случилось, мачеха любимая?» — «И он еще спрашивает, люди добрые?! Неужто ты забыл, пес паршивый, что твой отец в могиле, что у нас обоих траур? Неужто не знаешь, что мне покой нужен, что я беременна!» — «Вот так-так! А кому иск предъявишь — мне или черту?» — «Своего папашу поблагодари. Он был настоящий мужчина, а не пьяный слюнтяй!» — «Не ври! Из него песок сыпался! Сама жаловалась». — «Долго еще будешь меня оскорблять?» — «Впусти! Это мой дом!» — «Пошел ты к черту, безбожник. Убирайся к своим потаскушкам! А когда опохмелишься, к настоятелю сходи, завещание папаши прочитай. Может, образумишься да усовестишься!» Когда Балис попробовал ворваться силой, из дома выскочила засада братьев и сестер Марите — трое мужчин, четверо женщин, поймали его, связали, холодной водой окатили, спустив штаны, мокрыми веревками лупили, а под утро доставили к настоятелю Гиружису на суд божий. Вот тут-то и узнал Балис, что он уже целый месяц покушается на верность беременной мачехи покойному отцу, по последней воле которого, составленной в день свадьбы и засвидетельствованной настоятелем, старостой да сватом, все имущество — десять гектаров земли и дом о двух половинах — отписано будущему плоду супружеского счастья, поелику он, разумеется, будет произведен на свет божий в соответствующие сроки, а Балису, бедному сиротинке, отведена лишь клетушка на чердаке с отдельным входом да десять литов ежемесячного пособия с одним условием — пока он будет стремиться к науке, а не бездельничать или там блудить. Весь этот суд Балис промолчал будто мышонок, загнанный в галошу. Пристыженный главным прокурором, настоятелем Гиружисом, в тот же день съехал из родного дома к приятелю. На чердак хлева. Три месяца ходил чернее тучи и жадно слушал, как люди в городке поносят его отца. Ведь этот хитрец, когда завещание составлял, надеялся сам надуть Марите, потому что ему не мед жены нужен был, а дармовая рабочая сила. Ду Марите губа не дура, сперва папашу подловила, а потом и сыночка надула. Одно утешение, что будущий наследник имущества чистокровный Мешкяле, надо надеяться, в сорочке родится.

«Этому не бывать», — сказал себе втихомолку Балис, и, еще три месяца прокараулив у родного дома, улучил-таки минутку! Мачеха Марите была настигнута во сне, и Балис прошелся по ее тугому животу на коленках... «Моя земля, мой дом, мой ребенок, а ты, чертова кукушка, подыхай!» Она умерла, не придя в сознание. Местный фельдшер определил преждевременные роды, а суеверное общество городка Вяркине разглядело в этом перст божий. Наконец-то к сиротинке вернулся цвет лица. Унаследованную землю он продал настоятелю Гиружису и гулял в свое удовольствие до армии, завоевав огромный авторитет среди юношества... Даже богомолки Вяркине и те поговаривали: «Потаскун, пьянчужка, но сердца хорошего, ни вор, ни убийца из него не выйдут. Может, даст бог, образумится в армии, домой вернется и пойдет по стопам отца — станет у нас ризничим. Теперь времена другие. Теперь всюду грамотные нужны...»

Черт возьми! Почему, Балис, именно сейчас из сокровенных глубин твоего мозга брызнул фонтаном этот черный эпизод? Ведь ты не признаешь укоров совести. Пускай совесть грызет дураков, которые в тюрьмах сидят. Не пойман — не вор, кровь смыл — не убийца. Слава богу, судьба тебя баловала. До самого посещения Блажиса ты ведь ни разу не подумал, что можешь хлебнуть горя с этой чертовой красоткой из Кривасалиса. Фатима была тебе вроде ночного пастбища для невзнузданного жеребца. Хрумкай божьи дары, валяйся, наслаждайся, а насытившись, вздремни до адского пения петухов... И когда-нибудь после долгой зимы вспомни опять.

Господин Болесловас, не кажется ли тебе, xто в часы этого сладкого забытья, этой проклятой дремоты, ты бывал сам не свой, словно кто-то выдрал из тебя душу, да оставил полым внутри? Даже снов не видал. Просыпался со спекшимся языком, словно целую ночь болтал. Черт возьми! Вот и не верь бабьим сплетням, что Фатима спящих говорить заставляет и вытягивает секреты из потаенных закоулков башки. Из каких же других источников она не раз, гадая на картах, читала в твоем прошлом как в открытой книге, да и современность лущила, будто гороховый стручок? Но не это важно. Главное, что Фатима предсказала тебе будущее без богатств и, наверное, сейчас старается доказать справедливость своих пророчеств. Прошлой весной забрала у тебя Тякле, дочку Еву со всем хозяйством Крауялиса, а в этом покушается на Пашвяндре, где после смерти настоятеля ты мог бы стать совсем независим и начать жизнь по новой... Ах, явись, явись, блаженный покой, без полицейских погонов, без служебной верности президенту Сметоне, который, отрекшись от Вильнюса, вконец сбрендил — вместо солидного премьер-министра завел исповедника в сутане и, по словам Горбунка, «собирается на небо улететь мигом, оставив любимой нации фигу». Самое время позаботиться о себе. О, ирония судьбы! Кто мог подумать, что ты, господин Болесловас, сражаясь за свое счастье, много лет спустя окажешься на месте своей мачехи? И на сей раз ситуация куда сложнее, потому что тебя взяли в кольцо целых три хищника сразу. Кстати, с кабаном поединок уже проигран. Тот получил, чего добивался. Что будет, когда бабья ненависть объединит куницу с лисицей? Господин Болесловас, неужто мачеха любимая с того света науськивает тебя повторить смертный грех юных лет? Прочь, ведьма проклятая! Твой пасынок уже не тот зеленый и бравый Балис, который мог бы марать руки кровью, рискуя собственной головой. Не лучше ли ему сегодня же ночью слетать верхом в Кривасалис и свистнуть с шеи Фатимы золотой крестик — единственное вещественное доказательство того, что они были близки?.. Как знать, перед кем еще она похвастает драгоценным подарком начальника полиции?

Может, господин Балис и выполнил бы свой план, но черт угораздил его захворать... Черт угораздил его заместителя Альфонсаса Гужаса послать к нему сиделкой свою бабу Эмилию. Верно поговаривал дедушка Болесловаса — старая любовь всегда отрыгнется... Три дня провалялся Болесловас в кровати под присмотром Эмилии. Под вечер четвертого дня, когда жар схлынул, услышал он звон колоколов. Добрый час ждал, когда же они перестанут, и про себя решил, что умер настоятель. Увы. Наутро Эмилия Гужене сообщила, что нашли звонаря, повесившегося в колокольне. Это он сам, бедняга, звонил за упокой собственной души. Причина самоубийства, по ее мнению, — безответная любовь, потому что Гарляускас перед «ангелом господним» заходил в настоятелев дом просить руки Антосе (третий раз за последних десять лет). Схлопотав по хребту метлой, выбежал в дверь, весело распевая „Libere me domine!“[11] Челядь настоятеля решила, что этот старый холостяк, как всегда, пьян, но Аукштуолис обследовал труп, и это мнение не подтвердилось. Звонарь был трезв как стеклышко...

В тот же день после похорон Гарляускаса Эмилия Гужене снова забежала к своему больному и, задыхаясь от волнения, рассказала о том, что ее дочка Пракседа слышала на кладбище для висельников. Розалия Умника Йонаса решила, что болезнь Анастазаса — заразная. Бациллы бешенства, будто блохи, теперь по городку скачут. Вчера жену Швецкуса Улийону укусили, сегодня Гарляускаса, а завтра-послезавтра может настать черед любого из нас. У самого здоровенного мужика Кукучяй — начальника полиции — и у того, сказывают, размягчение мозгов. Блажис после удачного сватовства Анастазаса в Пашвяндре хвастался-де перед сыном Розалии Рокасом, что на другой день Мешкяле вызвал его в кукучяйский участок и попросил руки его Микасе. Официально и за бутылкой водки Мешкяле поклялся, что до смерти надоела ему эта собачья служба, что соскучился он по здоровому труду, семейному очагу с любящей, умной женой и кучей малых деток... Он (как примак) принесет с собой пять тысяч литов, за которые докупит из поместья Цегельне еще десять гектаров и заложит дренаж всей низменности со стороны Кубикяйского леса...

— Иисусе! Болесловас! Неужто правда?.. — не кончила своего рассказа Эмилия, увидев, что больной мотает головой, будто одышливая кляча перед тем, как подохнуть.

— Убирайся вон! — просипел Мешкяле. — Беги к своему Альфонсасу, значится. Его, а не меня с ума своди этими дурацкими бабьими сплетнями!

— Иисусе! Балис! Ради бога святого... ведь мой Альфонсас уже помешался! — зарыдала Эмилия.

— Что случилось, значится?

— Он у Гасюлиса землю покупает. В Барейшяй.

— Правильно делает. Будет убежище на старости лет.