Сначала он хотел взять псевдоним – в конце концов, сколько можно нюхать чужой выхлоп! Но редактор строго запретил:

– Подпись под газетной заметкой – это просто подпись. Фотографии там нет. А люди, когда видят узнаваемую фамилию, реагируют на статью немножко по-другому. Так что не вздумай! Иди работай!

Случайное совпадение играло ему на руку. Соловьева печатали чаще, чем других, более заслуженных и опытных репортеров, и это не замедлило сказаться на размере гонораров, хотя какие в провинциальном Серпухове гонорары? Не гонорары, а слезы!

Однако он сумел скопить на подержанную «пятерку», затем редакция вне очереди выделила ему профессиональный «Никон» – он стал верным другом и помощником в газетных делах, – а теперь Соловьев присматривался к небольшой, но очень милой квартирке на окраине города. Но самым главным было другое

Через третьи руки (а может, и через десятые, закулисные новости в газете распространяются бог весть какими путями!) до Соловьева дошло, что недавно им интересовался сам заместитель главного редактора Серпуховского регионального телевидения. Значит, на него имеют виды?

Он старался гнать от себя обидную мысль, что Серпухов-ТВ тоже захотело приобрести собственного «Владимира Соловьева», надеялся, что причина в другом – в его мастерстве журналиста. В его умении раскапывать интересные истории и преподносить их жадной до сенсаций публике как рождественского поросенка на серебряном блюде. И все же червячок сомнения грыз его душу и тихонько шептал совсем другое:

«Ты обречен навсегда остаться Владимиром Соловьевым-вторым. Твои имя и фамилия – просто товарный знак, доставшийся тебе, пусть и абсолютно законно, совершенно случайно. Однако не бесплатно, заметь. Теперь ты будешь отрабатывать нечаянную милость судьбы по полной программе!»

А вот этого ему очень не хотелось. Но... «Плох тот журналист, который не мечтает стать тележурналистом». И он мечтал.

Сегодня он приехал в Дракино, чтобы сделать небольшой репортаж о местном аэроклубе. Начальник, Александр Михайлович Трофимов, встретил его радушно, пожал руку и, отведя в сторону, сообщил, что для него прыжок не будет стоить ничего. Подарок.

– Ну зачем? Я могу и заплатить, – пробовал отказаться Володя. Редакция выделила ему необходимые деньги – ровно четыреста пятьдесят рублей и ни копейкой больше. Воистину щедрость газеты не знала границ.

– Нет, нет, нет. Ну что вы? – притворно ужаснулся Трофимов, похлопывая журналиста по руке. – Все – за счет, так сказать, приглашающей стороны.

Ну что же? Его это устраивало. Четыреста пятьдесят рублей останутся в кармане. Это совсем неплохо.

Он получил парашют, шлем. Загрузился в зеленое брюхо «Ми-8», дождался своей очереди и прыгнул.

Прыгнуть оказалось несложно. И совсем не так страшно, как он себе представлял. Но в статье-то он, конечно, напишет по-другому.

«...борьба разума и воли... Мозг, понимая, что прыжок с тысячи метров может оказаться последним поступком в твоей жизни, никак не решается отдать команду ногам переступить порог. Но воля и еще какой-то древний мужской инстинкт – охотника и победителя – заставляют его переступить...»

Что-нибудь в таком духе. Здесь главное – не переборщить. А то ведь можно запугать читателя до такой степени, что все будут обходить аэроклуб стороной. Надо как-то умело балансировать на грани. Ничего, слова придут.

Когда он сядет дома за свой ноутбук (тоже внеочередная и почти незаслуженная льгота от редакции, его-то коллегам приходилось печатать свои материалы на редакционном компьютере, большом и гудящем, как стиральная машина), слова найдутся. Ему бы только не забыть свои ощущения и образы.

Соловьев-второй приземлился очень мягко, собрал купол и быстро пошел к башенке аэроклуба. На аэродроме делать было больше нечего. Он хотел поскорее добраться до дома и закончить статью еще сегодня.

Но едва он подошел к башенке, как острое чутье охотника за «жареными утками» подсказало ему – здесь что-то случилось.

Собственно, и не требовалось обладать никаким чутьем. И так все было видно. На траве лежало тело, накрытое выцветшим брезентом, неподалеку от него сидел какой-то мужик с зеленым лицом. На мужике был комбинезон, а на комбинезоне – остатки завтрака. Глаза у мужика не выражали ничего, кроме тупого страха.