Ластычев уверенно греб на середину реки. Ветхая застиранная рубашка затрещала, и левый рукав повис на нитках. Ваня засмеялся, показывая пальцем на рукав, и комбат пожал плечами.
– Обмундирование маленько подводит: то ремень, то рубашка. Этак, глядишь, выйду из окружения в одних трусах. Но это не главное, парень. Это – мелочи, которым не следует придавать значения.
Ваня и не придавал, это было просто смешно, вот и все.
Ока, с виду такая спокойная и медлительная, подхватила и быстро понесла лодку вперед. Ластычев ловко орудовал веслами, бормоча под нос не очень понятные слова:
– Правым греби, левым – табань... – И они не теряли течения, продолжали скользить все дальше и дальше в сторону Тарусы.
Ваня не знал, сколько они так проплыли. Берега давно уже стали незнакомыми. Николай неподвижно лежал на дне лодки, не делая никаких попыток проснуться. Время от времени он принимался громко сопеть, и тогда Ластычев поднимал весла и прислушивался. Но Николай снова замолкал, и комбат опять брался за весла.
Под ногами у Вани плескалась коричневатая вода, в которой плавали размякшие окурки, рыбьи внутренности и чешуя. Он складывал круглые ладошки и выбрасывал все это за борт, от усердия проливая половину на себя. Он чувствовал, что пропах этим запахом – гнили и чешуи. Наверное, мама или папа давно бы уже сказали: «Прекрати пачкаться!», но старик в защитной рубашке только хвалил его и одобрительно подми гивал. Все-таки их игра была серьезной, гораздо серьезнее, чем грязные штаны.
Внезапно Ваня почувствовал какое-то прикосновение. Казалось, что-то холодное и скользкое, как пальцы утопленника, ощупывало его с ног до головы. Сначала эти прикосновения были легкими, почти ласкающими, затем они стали более сильными, почти навязчивыми, назойливыми. В ушах послышался тихий мерный гул, как это бывает, когда стоишь рядом с работающим трансформатором. Ладони, сложенные ковшиком, разжались сами собой, и очередная порция воды выплеснулась обратно в лодку. Руки и ноги отказывались подчиняться, по телу пошла мелкая дрожь.
Он повернулся налево, в сторону берега, и застыл.
– Эй, ефрейтор! Парень! Ваня!! – Ластычев пробовал его окликнуть, но мальчик не отзывался.
Он сидел, уставившись в невидимую точку на берегу. Комбат проследил направление его взгляда и не увидел ничего, заслуживающего внимания. Но состояние мальчика его пугало.
Ваня сидел неподвижно, с остекленевшими глазами, две блестящие дорожки слюны начинались от уголков рта и стекали на подбородок.
Комбат налег на весла, поворачивая лодку к берегу, набежавшая волна ударила в борт, и лодка покачнулась.
Ваня даже не пытался сохранить равновесие, он покачнулся вместе с лодкой, и на какое-то мгновение комбату показалось, что сейчас мальчик упадет в воду, и тогда...
«Интересно, умеет ли он плавать?» – подумал Ластычев и решил, что следует исходить из противного. Да даже если бы и умел, это ничего не меняло – в своем теперешнем состоянии Ваня не смог бы пошевелить и рукой. Комбат ухватил весла покрепче и налег изо всех сил.
Несколько отчаянных гребков – и они оказались на мелководье. Берег был совсем близко... Ластычев заметил, как Ваня начал крениться, будто падающее дерево.
– Парень!
Мальчик наклонялся все ниже и ниже, лодка стала заваливаться на левый борт. Комбат отпустил весла и бросился к мальчику. Там, на дне, мог оказаться какой-нибудь здоровенный камень. Ока – это не горная речка, и камни в ней – большая редкость, но комбат почему-то не сомневался в реальности угрозы, если и окажется на всем протяжении от Бронцев до Тарусы один-единственный валун, скрытый грязной ленивой водой, то он будет лежать именно здесь, будто давно дожидался своего часа, будто он только и хотел...
Как в замедленном кино Ластычев увидел, что его левая рука хватает автомат и не глядя, куда-то через голову, бросает на берег. Он даже не посмотрел, куда тот упал, потому что теперь было не до него.
Лодка заваливалась, вода хлынула через невысокий борт... Ластычев прыгнул вперед, обхватывая Ваню за плечи...