Осталось задать вопрос, и подступ к сверткам будет открыт.

— Где первый дневник?

— Я его сожгла.

— В Терезине?

— В Израиле. После того как дала Шимону слово.

— А это почему не сожгла? — кивнула я на газетные свертки.

— Увидишь, — сказала Мауд, потупив очи долу.

Пакетики. «Незабудка», 30 мая 1942 года, «Лютик», 5 июня 1942 года, «Роза», 8 декабря 1941 года… Заглянула внутрь. Пожухлые лепестки прилипли к бумаге.

— Надо показать реставратору.

— Дарю, — Мауд раскраснелась. — И что ты будешь с ними делать?

— Помещу на выставке, между пуленепробиваемыми стеклами.

— Смеешься надо мной?

— Что ты! Если позволишь, я правда это сделаю. Обещаю.

В последнем свертке оказалась сумочка с металлической защелкой. Мауд нажала на защелку и оттуда выпорхнула фотография. Я поймала ее на лету.

Молодой мужчина с усиками и при галстуке внимательно, чуть исподлобья смотрел на меня. Точно как Мауд, изучающе-выжидательно.

— Знакомься, Герман Тандлер. Это его цветы.

Внизу рукой Мауд приписано: «Bx № 1449, 22 октября 1942, Треблинка».

— Об этом я узнала после войны. Его мать записали на транспорт, он поехал с ней, добровольно. А это наши с Германом транспортные номера. Я вышила, гладью.

Мауд погладила их рукой и положила на лицо Германа. Подумав, она приставила его фотографию к кастрюле, села на корточки и застыла.

С тех пор при слове любовь передо мной встает одна картина — Герман, приставленный к кастрюле, и Мауд, сидящая перед ним на корточках.